— Нет, — мотнул он головой, — из Москвы.
— Ладно, — решил мальчик, — идемте! Жена осталась стоять, прислонясь к косяку запломбированной двери, а он пошел за мальчиком, который вскоре исчез в темноте коридора. Но он знал эту дорогу. Щелкнул выключатель, и мальчик осветился, уже внутри коммунального сортира. Бачок, высоко вознесенный ржавой трубой, был и десять лет спустя не починен, и из затоптанного унитаза хрипела вода, выражая этим звуком как бы протест против своего противоестественного струения. Стены сортира были завешаны самосшитыми мешочками, где каждая семья, населяющая эту коммуналку, держала свою собственную подтирку, хотя все тут подтирались одними и теми же в общем-то газетами. Ну, разве что одна старуха из «бывших» выписывала более высококачественную «Юманите». На одних мешочках были вышиты фамилии владельцев (Философова, Мартинсоны, Редькины, Хямяляйнены…), владельцам прочих было наплевать. Мальчик приподнял туго набитый холщевый мешочек, на котором к кавказской фамилии Веков какой-то остроумен приписал красным фломастером инициалы «К.Г.», значительно глядя просунул руку в нашитый сзади кармашек и вынул ключ. В ушко ключа была вставлена записка, пробитая скрепкой скоросшивателя: «Всем! всем! всем! (включая КГБ и средства массовой информации цивилизованного мира). Податель сего, не желая уподобляться герою «Процесса», исчезает бесследно. Просто надоело ждать ареста. К тому же кровохарканье, традиционная болезнь петербургского литератора, удерживает меня от роли героя-великомученика Мордовских лагерей. Просьба к «компетентным органам» не поднимать полмиллиона пограничных войск в ружье: бегу вовнутрь. Просьба к западному издателю моего романа: все гонорары за «копирайт» передать в фонд помощи тем, кто бежит наружу. Просьба к друзьям: не устраивать на сей раз у меня бардак, а поскорей передать огласке вышеизложенное. Я любил вас, так будьте же бдительны: враг не дремлет. Что касается меня, то, надеюсь, до 1984 года они меня не отыщут, а там увидим кто — кого… Литератор Вольф». Записку он положил в карман, а ключ вернул мальчику.
— Разве мы не пойдем к дяде Генриху? — разочарованно спросил мальчик.
— Лучше не стоит, — сказал он. Вернулся и взял беременную жену под руку.
— Эй! — окликнул мальчик. — Вы что-то забыли! Под опломбированной дверью остались праздничные мешки «Березки».
— Твоя мама курит?
— Как паровоз.
— Вот и отдашь ей сигареты. А пьет?
— Бывает…
— И бутылки, значит, тоже. А икру можешь съесть сам. Договорились?
— Хорошо… — И выскочив на площадку: — Но что такое, — крикнул вслед, — икра!
Вокруг «фольксвагена», запаркованного во дворе дома 110, толпились тени, при их появлении деликатно ретировавшиеся. Они захлопнулись в свою машину, как в сейф, и защелкнулись изнутри. Сидели на дне сумрачного каменного мешка, курили и молча смотрели на дырку подворотни, озаренную по краям газовым излучением с Невского. Мимо дырки текли фигурки гуляк.
— Его арестовали?
— Не успели.
— А где он?
— Исчез… — Он извлек из кармана рубашки послание Вольфа миру и передал ей. Прочитав записку, она глянула в зеркало заднего обзора, подняла подол и спрятала ее в трусы. Трусы на ней были эластичные, специальные трусы, чтобы поддерживать живот. Французские, конечно.
— В случае неадекватной мимики, — предупредил он, — они влезут и в трусы.
— За мимику ты можешь быть спокоен.
— Они специалисты не только по лицевым рефлексам. Насколько мне известно, на каждой таможне имеется гинекологическое кресло.
— Не посмеют.
— У тебя что, дипломатический иммунитет?
— Иммунитет беременной женщины. Дай мне, пожалуйста, атлас. — Листая «Атлас автомобильных дорог СССР», она спросила: — По-твоему, в этой стране можно исчезнуть бесследно?
— Почему бы и нет? Страна огромная, полицейская система несовершенна… Кстати, там у нас сзади не номер случайно записывают? Она взглянула в зеркало. — Обычный интерес к западной технике. Чисто платонический. Тем не менее включила зажигание. Проехав мимо облупленных стен и окон с телевизорными отсветами, «фольксваген» втиснулся в тоннель подворотни, рассек толпу на тротуаре Невского и повернул направо. Он молча смотрел сквозь стекло. Перед Аничковым мостом не выдержал:
— Этот дворец, справа…
— Да?
— Вот на этом самлм углу Достоевский пережил самую восторженную минуту своей жизни. После свидания с Белинским, который жил в том дворце и, прочитав рукопись «Бедных людей», пообещал юноше великое будущее. А что там сейчас?
— Ничего. Угол.
— Нет, во дворце?
— Райком КПСС.
— Жаль, что так получилось, — сказала она. — Могли бы остаться в Петербурге хотя бы на день. Взглянуть на фамильные гнезда, на дом Набокова… Большая Морская, 47?
— 47, — подтвердил он, — но улица Герцена.
— Не самое плохое переименование.
— Не самое. — Излучение реклам и витрин перемежалось провалами во тьму боковых улиц и каналов. — Ничего, — сказал он, — купим как-нибудь открытки. Они здесь хорошего экспортного качества. Нева была в чешуе бликов. С Дворцового моста она показала налево:
— Там был дом моей бабушки.
— А там моей, — показал он направо, и они рассмеялись. С Васильевского острова по Тучкову мосту переехали на Петроградскую сторону, и там, за Петропавловкой, заправились в последний раз дешевым советским бензином. Полный бак. За городом, на Выборгском шоссе, она прибавила скорость, чтобы расслабиться и унять толчки под сердцем. Он поднес к ее сигарете загибающийся язычок газового пламени, укутал плечи пледом. Вот так же, в 1917, но только в декабре, уходила через финскую границу юная русская княжна, чтобы воссоединиться в Швейцарии с русским офицером, бежавшим из германского плена. Ее профиль, по-индейски зорко, был устремлен за лобовое стекло, а живот, как нечто отдельное, тяжело покоился на расставленных ляжках. Сонный Выборг, основанный шведами на пятьсот лет раньше Санкт-Петербурга, без людей выглядел совершенно по-западному, но это был еще Союз. Он пожал ей колено.
— Ноги не затекли?
— Нет.
— Остановимся, сделаю тебе массаж.
— В Финляндии, — сказала она. — На первой же станции автообслуживания. И выпьем кофе, да? Мечтаю о большой чашке горячего кофе.
Над шоссе клубился туман. Они вернулись к машине, уже обысканной, и захлопнулись. Она небрежно сунула в бардачок свой синий паспорт, сплошь заштемпелеванный самыми разнообразными визами, а он бережно подул на свою первую, нарушившую девственность розовых страничек новенького бордового паспорта.
— Размажется, — ответил он на ее снисходительный взгляд.
После таможни их еще дважды притормаживали на шоссе пограничные патрули, проверяя еще и еще раз паспорта, рефлексы, реакции и заставляя выходить из машины. Крыша была в испарине росы. Во втором патруле был узбек, внешность которого не вязалась со скупым карельским пейзажем, рассеченным широким и добротным, еще финнами проложенным пустынным шоссе, в котором было что-то аэродромное…
* * *
SUOMI.
Лев с саблей на сине-белом полосатом столбе. Занятый разговором с напарником, финский пограничник, услышав за спиной звук машины, нажал кнопку автоматического шлагбаума. Даже не оглядываясь. Тот же туман, то же редколесье и озера по обе стороны гладкого, без выбоинки, шоссе, но под колеса с его оси летит уже интенсивно-яркая желтая разметка, но это уже Запад, Запад, Запад, и когда он смотрит на себя в зеркало в ослепительном сортире на станции автообслуживания, ноги вдруг подкашиваются так, что он схватывается за раковину. Он перевозбужден, он как бы в лихорадке, но ноги уже не держат, будто он, как в юности, перезанимался любовью стоя. Он выбирается наверх, в изнеможении сваливается рядом со своим кофе и поднимает глаза:
— Не верю! — говорит он. — Этого просто не может быть! И во всяком случае, не со мной! Ради этого один друг мой когда-то жизнью заплатил. Безумная история. Я тебе не рассказывал?
Париж. 1982
