Потом поднялся, зашагал.
Он держался все время к ветру спиной, и ему удавалось идти почти по прямой, ровно так, как указал Чино, но незаметно для себя он сбивался-таки на восток, замечая это, лишь когда ветер начинал дуть в ухо. Тогда он снова выправлялся. Он пристально вглядывался в желтую мглу впереди, прикрывал ладонью дырявый глаз и смотрел единственным глазом, потом прикрывал зрячий и вглядывался подслеповато тем, что был без стекла, и ничего определенного в тусклой мути не мог разглядеть. Впрочем, в результате этих упражнений ему начали мерещиться впереди какие-то очертания. Он остановился, всмотрелся попристальней, Контуры построек и крыш запрыгали перед ним, но он отогнал наваждение и снова уперся в пустоту и мрак, которые обступали во всей своей неприглядности, во всей своей безнадежности… Тем слаще было знать — что они скрывают, что таят. Тем радостнее разгадать их уловки, не поддаваться на обман, а идти к цели — по прямой, дальше и дальше.
Он думал: и фляги и бочку наполним, обязательно…
И еще: или просто к источнику переселимся…
И еще: палатки-то есть… И еще; а отчего ж не сразу-то, кошара какая-то, зачем нужна… Но вспомнил, что источника этого на карте нет, а Воскресенская только картам и верит, и что для всего-то мира источник и появится, когда его откроют, когда он его откроет. И в который раз обрадовался.
Он шел и шел, и хотелось пить, и губы так высохли, что стали мелко трескаться, и чтобы не думать о них, а главное — не сплевывать, он начал напевать и шел, напевая песенку, которую слышал еще в Москве. Вот такую:
Один солдатик упал на снег,
На снег, на снег, уснул.
Друзья простились с ним в бою.
Баю-баю-баю…
Но теперь он был учен, напевал с закрытым ртом, и этот вокализ сливался с подвываниями бури. И он думал: вчера ведь целая бочка была, а я не пил… И вместе представлял солдатика на снегу, и как тот сперва лежит, а над ним свистит ветер, а потом протягивает руку, сжимает в кулаке снег, подносит ко рту, и пьет, и — пьет, а уж только потом — засыпает…
Вглядываясь, бредя невольно тише, парень видел теперь в том месте, откуда вставала стена песка, — темную полоску. Она медленно расширялась, края ее расплывались, мгла делалась ее продолжением, и все вместе — морем, и он шел по дюнам, утопая по щиколотку, а в руках у него было ведро. Море было все ближе, ближе, сейчас он нагнется, нагнется и зачерпнет, и в ведре будет вода, вода непременно, а не песок, как однажды во сне было… Парень споткнулся, упал и от удара очнулся.
Сон снился ему на ходу, но сейчас он тряхнул головой — и все пропало. Сухая земля, сухой колющий воздух, и ветер, и ничего впереди. При падении очки свалились ему на колени, он нащупал их, нацепил снова. И стал копать в песке ямку, докопал до влажного, впился во влажное пальцами, ухватил горсть, сунул быстро в рот. Принялся было сосать, но песок залепил и язык, и нёбо, и зубы и вбирал остатки слюны и последнюю влагу… Природа начала с ним свою игру, знакомую утопающим, заблудившимся, попавшим в пургу. Будто весь запас надежды, которая назначалась на будущую жизнь, а теперь может остаться нерастраченной, природа, играючи, отпускает в последний час. Вот только что под рукой был темный, влажный песок. Бессомненно влажный, потому что если сжать его в ладони — а потом отпустить, он останется одним сырым комком, слепится, не рассыплется, даже отпечатки пальцев сохранятся на нем. Но положи его в рот — капли влаги не станет на языке: ни влаги, ни даже запаха влаги.
Он поднялся кое-как на ноги. Двинулся вперед, уже не разбирая пути, припадая на левую ногу, которую успел ушибить в одно из падений. И так идти было даже удобнее, ветер будто поддерживал его сбоку под локоток, и парень устойчивей держался на ногах, чем при толчках в спину.
Он, не заметив этого, пересек широкое плато, всхолмленное плоскими увалами, ступил на резкий спуск. Тут же осел на зад, долго, не набирая скорость, а тормозя подошвами, сползал вниз. И ползти вот так на заду показалось даже весело, что-то напоминало катание с ледяной горки, возню с товарищами в песчаном оползне на карьере неподалеку от их кратовской дачи… Песок залепил его и без того незрячие глаза, но — как ни странно — парню удалось разглядеть впереди, там, где спуск кончался, красную поверхность бескрайнего сухого такыра, даже вихри пыли над ним, но, разумеется, такыр представился ему перекрашенным морем, а пыльные смерчи, пробегавшие на юг, взвихренными барашками волн.
В мыслях парня и всегда царила путаница, сейчас же все и вовсе смешалось. Дачные впечатления, всплывшие было на удивление явственно, сменились воспоминаниями о море. Но сейчас это было не море вообще, а очень конкретное, сероватое, мрачноватое море около Паланги, где он дважды бывал с матерью в детстве. Но хоть и невесел был стоявший перед глазами пейзаж, вспоминать его было весело. И себя было весело вспоминать, и лицо матери — тогда он не знал, какая она молодая. Он думал: а письмо я ей напишу, ей, отдельно, напишу ей письмо обо всем об этом, о море напишу…
Склон стал полог, он сползал все медленнее и остановился, застрял в куче сухой пыли, которую нагреб, наволок перед собой ногами. Но подняться сил не было. Он только перекатился по мягкому еще на пару шагов вперед, оказался лежащим головой на такыре, а ногами на склоне, и, оттого, что ноги были выше, кровь прилила к голове. Очки ему не нужны были больше, и он их потерял, не заметив как. Он думал: хорошо лежать, но надо же напиться и надо увидеть, надо двигаться.
Он пополз вперед. Каждая прихотливо отчерченная плита, каждая трещинка сухого такыра, каждый неровный глиняный край он мог теперь разглядеть вблизи и подробно, и это доставляло ему радость… Лямка рюкзака сползла с одного плеча, мешок съехал на сторону, волочился рядом, но парень не замечал и этого, радость переполняла его. Он полз совсем медленно, ощупывая пальцами путь впереди, пробуя на ощупь шершавость сухой глины. Он помнил только, что должен найти, — и искал, приблизив лицо к самой земле.
Длинные ноги приходилось то и дело подтягивать к животу, потому что они отставали, будто желали остаться лежать на месте, в то время как их хозяин двигался вперед. И локти будто бы были против того, чтобы вот так неутомимо ползти. Подтягиваясь, приходилось опираться на них, они врезались больно в закаменевшую землю, подвертывались, и с ними парень вел тихую борьбу.
Рот жгло. Кроме того, заболел и желудок, в нем появилась длинная тонкая резь, словно колючий песок тонкой струйкой просачивался непрерывно сквозь него. Болели и глаза… И ясно было, что еще чуть-чуть, и ползти будет не надо, и можно будет опустить голову и вытянуть ноги, и от одной мысли об этом парня охватывало ликующее чувство счастья, и сладкая истома на миг утишала боль.
Так он полз вперед, пока не увидел впереди просвет, будто стена желтой мглы перед ним расступилась. Он поднял голову, вытянул худую свою шею, выпучил глаза.
Небо оставалось мутным и грязным. Тучи пыли рваными стаями стремились по нему, но впереди ясно виднелась полоса воды.
Такыр обрывался, прямо от края его вода начиналась. Она широко растекалась направо и налево, за водной же полосой был берег, деревья на нем, и сквозь их кроны просвечивало что-то начисто помытое, голубое.
Деревья отражались в воде. Внизу, у самого основания стволов, так буйно и густо цвели ярко-красные цветы, что можно было подумать, будто берег выкрашен красной краской. Цветы отражались тоже. И едва парень вскочил на ноги, он увидел в рамке пыльных вихрей вставшую из тумана зеркально повторенную, нестерпимо яркую, бурных цветов картину. Весь оазис, волшебно двоящийся, сияющий, влажный.
Он побежал вперед. Мешок бросил. Ветер облеплял воло-сами лицо, сорил песком в глаза, закручивал вокруг вьюжные вихри, но не до ветра было. Он разом все вспомнил. И отчего Он здесь, и что хотел найти. Он бежал. Жалкая фигурка посреди прокаленного, выметенного, линялых тонов пустого глиняного поля. Бежал задыхаясь, бежал все быстрее. Падал, поднимался, бежал. Падал, поднимался, хоть мираж и отодвигался по мере его бега. Поднимался, потому что казалось ему, что, несмотря ни на что, он приближается к цели.
Верблюд опустился на передние ноги, поджав их, как если бы боялся, что на них наступят. Укутанная фигура скользнула вниз с его спины, сделала несколько шагов вперед и протянула руки по направлению к купающимся. Руки были сжаты в кулаки.
Мужчины заметили ее. Игры приостановили, но не смутились, а рассудили, что это явление — тоже развлечение в своем роде.
Фигура задрала руки — под мышками образовалось два туманного цвета веера, — потрясла ими над головой.
— А ты не смотри! — крикнула повариха. — Иди на сваво мужика зырься. Чего приехала руками махать? — А своим пояснила: — По этому делу у них строго. У нас раз один приезжий пошел на базар в этих своих трусах специальных. Так никто ничего не продал. И что? Ляжки одни видать, ничего больше…
