А Афанасьича мы стали чуть-чуть подкармливать. По вечерам я приносила к нему в дом горячий суп в банке и какую-нибудь котлету на десерт.
Через пару недель он постучал к нам вечером. Я открыла дверь, он сунул мне в руки какую-то коробку, сказал «на, тебе пригодится, а мне не надо» и заскрипел по свеженькому снежку прочь.
В коробке оказались новенькие итальянские кроссовки из натуральной кожи и итальянское же кожаное портмоне. Портмоне было мужским, слегка потертым, внутри него я нашла визитку с популярной японской фамилией Судзуки.
Какого-то лета (дневничковое)
Еду автобусом номер 58. По Алеутской идёт мужик с балконной дверью в руках. Тормозит автобус. Автобус останавливается и впускает в себя мужика. Дверь не новая: мужик явно везет ее то ли от стекольщика, то ли ему просто так ее отдали, дескать, мы стеклопакет себе поставили, а ты вот нашу прежнюю забирай, у тебя же дома стекло в двери разбитое. С этого момента водитель почти не смотрит на дорогу, потому что следит в зеркало за пассажиром с дверью.
Через шесть остановок пассажир, оберегая дверь, выходит и протягивает водиле пять рублей.
Водила: я думал, ты двадцать дашь.
Пассажир с дверью: с чего бы?
Водила: а вдруг бы порезал кого?
Пассажир: дверью?
Водила: стеклом.
Пассажир (оглядывая дверь): оно же целое.
Водила: ну и хули.
Мужик не отвечает. Он, пожав плечами, молча выходит вон и нечаянно разбивает своей дверью стекло в двери автобуса.
Водила: Ну йооооб же ж твою мать!!!
Пассажир: Ой, бля...
И роняет свою дверь на асфальт.
Доехав до своей конечной, я вышла из автобуса номер 58 и вдруг совершенно запросто поднялась над крышами наших трехэтажек и радиолокационной тарелкой Охранного Пункта Родины.
Господи! Какое счастье.
Руки больно. Но это пройдет.
Хайди бы очень понравилась сценка в автобусе.
УРОКИ АМЕРИКАНСКОГО ЯЗЫКАЧтобы говорить о Хайди, надо поставить несколько точек над «Уроками русского языка». Дело в том, что рассказ — сплошное враньё, потому что в нем смешались времена, имена и нравы.
На самом деле в 93-м году Хайди была у меня не одна, а с бойфрендом Хуго, с которым они три года, не заезжая в Швейцарию, катались на великах по СССР, проехав все среднеазиатские республики и Россию. Во Владик они приплыли на Ласточкином пароходе с Камчатки. Там они две недели жили в оленьем стойбище, разбив палатку рядом с многодетным чумом, из которого к ним постоянно засылали чумазых чад с приглашением на сырую оленину. Хозяйка чума называла Хуго «Фигой», а её дети, соблюдая возрастной этикет, «дядей Фигой». Мягконравный Хуго откликался на Фигу и лишь пару раз попытался исправить фонетическую неточность, но потом оставил это дело как есть: раз людям смешно, что он Фига, let it be.
Дня за два до их появления Ласточкина прислала мне радиограмму с таким текстом: «Лора надо приютить двух швейцарцев они хорошие возьмешь себе целую=Люда». Было ясно, что это не приказ, а вопрос; но вопрос риторический априори. Я расписалась в почтальонкиной тетрадке, прочитала текст и кивнула драным обоям в прихожей.
И Хайди, и Хуго действительно хорошо говорили по-русски, правда, абсолютно не втыкаясь в смысл и эмоционально-сакральную нагрузку нашего ненорматива. Поэтому филологическая часть «Уроков» — чистая документальная правда. Что «хуй», что «жопа» были для швейцарцев примерно равноуровневыми терминами, обозначающие части человеческого тела, а слова «блин» и «блядь» вообще так смешались, что после нескольких попыток разнести их по разным таблицам я сдалась.
— Лора, будем сегодня жарить бляди, — говорила Хайдика, — я хочу такие, знаешь, жирные. И с икрой.
Чтобы жарить бляди как можно чаще, мы купили специальную блядскую сковородину, к которой не прилипало.
Ни разу не услышав от Хайди слово «сковорода» или там «сковородка», я в конце концов спросила, почему она называет эту посуду именно сковородиной.
— А как надо? — удивилась Хайди, — Это не корректно? мы проезжали такую деревню, называется Сковородина.
— Сковородино, — поправила я.
— Есть разница? — удивилась Хайди во второй раз.
— Да в общем, нету, — подумала я и перестала цепляться по пустякам.
Они рассчитывали провести во Владике дней пять, а потом ехать на своих великах дальше в Китай, но задержались на три недели. Я говорила, что это были самые лучшие недели в моей жизни; может быть, врала по своему обыкновению, однако то, что они оказались очень, очень не самыми худшими — абсолютно точно. Дело в том, что мы с Хайди постоянно ржали. Ни над чем, а просто так, или, вернее, над всем подряд. У меня больше не было, нет и, вероятно, впредь не будет человека, с которым бы настолько синхронно улавливалось смешное. Мы с ней видели одинаково. Единственный человек, который смеялся над сюжетом о читающем в трамвае бомже (он читал пачку горохового супа, методично меняя её стороны, будто перелистывал страницы), была Хайди. Я рассказала ей про бомжа по телефону, и она проржала минуты три оплаченного ею же времени.
А больше никто не смеялся.
Хуго был нам полной темпераментной противоположностью. Он чинно уходил спать в 12 вечера, а мы сидели на кухне до четырех, допивая крепленое молдавское винище, и тихими ночными голосами распевали четыре песни, в которых обе знали все слова: уже упомянутую «Every day I spend my time», «Show must go on», «You're in the Army now» и «Черный ворон». Хуго, ироничный интраверт-жаворонок, затесавшийся в компанию двух сов-экстраверток, оттенял наш бешеный букет, как кусочек ледяного ананаса — «розовое игристое», привнося в эту убойную газированную бормотуху некоторое благородство.
В первый же день их пребывания я облажалась. В мозгу моём произошел спонтанный микст между именами «Хуго» и «Хайди». Я нечаянно сказала «Хуйди» и застыла, прислушиваясь к эху вылетевшего изо рта слова. Это была наша первая истерика, из которой мы, кажется, так и не вышли до самого расставания. Когда мы с Хайди уже издыхали на паласе, Хуго безмятежно прокомментировал:
— Хорошая пара, — сказал он, — дядя Фига и тётя Хуйди.
Кстати, они действительно потом поженились, и у них теперь двое детей: Юра и Лёва.
Они старались углублять свой русский, а я страдала от упущенной возможности улучшить свой английский. Когда Ласточкина прислала мне РДО, я почему-то подумала, что мы будем общаться с хорошими швейцарцами на языке Стинга («every day I spend my time...»). Хайди и Хуго мне сочувствовали и даже периодически переходили со мной на английский, но нашего совместного старания хватало до первого «ёбтвоюмать». И тогда они привели мне Практику Языка.
Практику звали Дэниэл, у него было узенькое личико с крупным орлиным клювом, глаза умирающей от голода рыси, синяя куртка с большим масляным пятном на животе и курсантская шапка-ушанка с морской кокардой во лбу. Ошибиться было невозможно, и мои адаптированные к России швейцарцы мгновенно определили в облике Дэниэла отбившегося от стаи гражданина США. Так оно и оказалось: Дэниэл приехал в Россию делать бизнес, выбрал для этого почему-то Хабаровск, заручился поддержкой каких-то своих якобы знакомых, те его не встретили, адреса Дэниэл не знал, но решил сразу не улетать, а немного осмотреться. Его очень удивляло, что буквально каждый его взгляд на окружающую действительность оценивался аборигенами ровно в 40 долларов. Стоило ему что-нибудь потрогать, как с него требовали 40 долларов и заворачивали потроганное в сверток из серой бумаги. Когда таких свертков стало у него очень, очень много, Дэниэл перестал распускать руки.
— Я так удивлен, — делился Дэниэл, — у вас всё имеет одинаковую цену. Бутылка воды Бьюэйратино — 40 долларов, билет из Хабаровска до Владивостока — 40 долларов, вот эта прекрасная шапка — тоже 40 долларов!
Я слушала язык его носителя и гнала из своей башки имя царя, превращавшего любое говно в золото. С Хайди мы старались друг на друга не смотреть, но в какой-то момент я нечаянно подняла взгляд, а она не успела отвернуться. Одновременно вскочив и роняя табуретки, мы швырнулись с ней вон из кухни: на тот самый палас — умирать. Хуго остался в кухне с Дэниэлом, с вежливой доброжелательностью пояснив ему нашу экстренную эвакуацию:
— They just have need a toilet.
— Oh, — сказал Дэниэл.
Ближе к вечеру он ушел. Мы вызвали ему такси. Жил он в гостинице, в которую его поселил Интурист, отловивший беднягу сразу, как только тот приехал из Хабаровска. Номер в той гостинице был единственным предметом, за который Дэниэлу приходилось платить гораздо больше, чем 40 долларов. Да, я забыла сказать: по словам Дэниэла, родившегося, выросшего и, надеюсь, всё-таки сумевшего вернуться в Чикаго, бизнес в России он хотел построить на деньги папы, оставившему идиоту-сыну почти миллионное наследство.
