Старший докер бросается на Два-То-Тони Дельгарно сзади, и охватывает его за шею правой рукой, а левой бьет по затылку, и все трое падают и начинают кататься по ковру, расшвыривая столы и стулья, а Два-То-Тони прямо-таки купается во всем этом разгуле насилия, отвешивая плюхи и получая их обратно. Я пытаюсь расцепить их, хватаясь то за докера, отвешивающего плюхи, то за докера, получающего их, но они катаются по ковру с такой скоростью, размахивая руками, что всякий раз вырываются из моей хватки. Кровь течет по их лицам, и по татуированным рукам, и по белой шелковой рубашке Два-То-Тони Дельгарно, один из них хрипит, будто его душат, другой орет какую-то безумную, полную ненависти околесицу, а третий скулит как ночной пес.
Я зажимаю уши руками, и все эти звуки доносятся до меня приглушенными и искаженными камертоном моих пальцев. Гидравлический удар желудочного сока, и мельница зубов, и скрежет связок. Я пляшу над ними, зажав уши руками, выжидая момент, когда смогу схватиться за кого-нибудь из них. Хрип, визг и безумная тарабарщина. Пытайся помочь этим несчастным, говорю я себе. Но все равно стараюсь держаться в стороне от этой каши.
Короткой серией ударов лбом и коленями Два-То-Тони исключает младшего докера из дальнейшей потасовки. Тот валяется на спине неподвижно, не издавая ни единого звука. Лицо его представляет собой сплошное кровавое месиво — этакое импрессионистское представление о лице.
Теперь, когда он больше не принимает участия в схватке, между двумя оставшимися противниками наступает Некое подобие перемирия. Этакий пат. Они лежат лицом к потолку, причем Два-То-Тони распластался на старшем докере, лежа затылком на его лице. В этом положении его удерживает только сам докер, охвативший его своими татуированными лапищами и прижимающий к своей груди, чтобы Два-То-Тони не скатился с него и не начал всю бучу сначала.
Они лежат, сцепившись, тяжело дыша, напоминая причудливую живую картину, если не видеть выражения их глаз и кровавых брызг на полу вокруг них. Несколько секунд они остаются в этом положении — одна фигура, распластавшаяся во весь рост поверх другой. Окровавленные и задыхающиеся, с глазами, расширенными от страха и ненависти. Патовая ситуация, в которой им не хватает мыслей и кислорода. Никто не произносит ни слова.
Потом Два-То-Тони охватывает новый приступ насилия, и он поднимает голову с лица докера, где она покоилась последние секунды, и напрягает спину, и тянется головой и плечами вверх, так высоко, как позволяют руки лежащего под ним мужчины. Я вижу, как докер в ужасе зажмуривается и злобно скалит рот на эту задранную над ним голову. И я вижу на его лице вопрос: что ж за зверя такого, что за рогоносца высшего разряда спустили на меня с цепи? Что это за безжалостная тварь такая?
И когда голова Два-То-Тони оказывается в наивысшей возможной точке, докер медленно закрывает рот и отворачивает голову вбок, принимая удар на скулу. Голова Два-То-Тони резко, будто кто-то отпустил пружину, дергается вниз, и каркас докерского лица подается и проминается под ударом; тот только стонет тихо, почти жалобно. Он все еще удерживает Два-То-Тони за руки, не отпуская от себя свою судьбу — голову, поднимающуюся для нового удара. На этот раз, когда голова ударяет в его разбитое лицо, он теряет сознание, и руки его, разжавшись, падают на ковер, и Два-То-Тони свободен, и поднимается, и смотрит на них сверху вниз — на два неподвижных, размолотых живых существа. Потом смотрит на меня и спрашивает: — Вот забавно будет, если два этих перца угадали верно и их лошадь все-таки пришла в Банбери первой? Если они огребли деньги?
Но я только молчу, пытаясь представить себе, Иисусе, что же это за закалка такая, если заикание в детстве закалило его вот так? Все, что делали со мной в том городе за то, что я черный, похоже, не научило меня ничему, кроме как стоять здесь столбом или плясать над этим катаклизмом, зажав уши.
— Лошади здесь ни при чем, — говорю я. — Это территориальный вопрос.
— Я знаю, — говорит он.
— Мне даже нравится, что они защищали свою территорию.
— Ну, — говорит он, — вы же черномазый. Вы можете сочувствовать. Симпатизировать. — Он проводит пальцами по лбу, и смотрит на кровь на них, и вынимает из кармана носовой платок, и вытирает им лицо, морщась, когда касается разбитых мест. Когда он доходит до подбородка, лоб уже снова в крови, и она стекает ему на глаза, мешая смотреть.
— Да, блин, мне не помешал бы сейчас один из этих лабрадоров-поводырей.
— Вас зашивать надо.
Он выходит в бар и возвращается со своей кассетой в руках.
— Экспонат «А», — говорит он. — Уж лучше бы нам всем было смотреть восьмой заезд в Банбери, верно?
По правде говоря… нет. Только один из нас предпочел бы смотреть восьмой заезд в Банбери. Только тот, кто настоял, чтобы мы не делали этого. Все остальные сидели, затаив дыхание и не моргая, пока на экране разыгрывалась эта самая откровенная порнуха.
Дорин опускается на колени рядом с одним из них, потом рядом с другим, прислушиваясь к их дыханию, щупая им пульс, пытаясь привести их в чувство.
— Вы как, вам «скорую» не вызвать? — спрашивает она их. — «Скорые» нам тут ни к чему… ни к чему нашему бизнесу. Нашему заведению. Но если вы считаете, что вам нужно… или вам кажется, обойдетесь без нее? — Один из них бормочет что-то. — О’кей, о’кей, — утешает она его.
Она встает, и лезет в потайной карман своей необъятной цыганской юбки из лоскутов, и достает оттуда деньги, которые дал ей Два-То-Тони, и подходит к нему, и сует их ему в руку — в ту, которая не занята кассетой.
— Я не рассчитала, — говорит она ему. — Недооценила настроения. Извините меня за неприятности. Нет, правда, извините. Но сейчас, пожалуйста, уходите. Прошу вас. Нам, может, придется вызвать полицию из-за этих. Поэтому не доставляйте нам лишних хлопот и идите. Пожалуйста. — Она обнимает его рукой за поясницу и подталкивает к двери. Я иду за ними. У меня нет ни малейшего желания оставаться здесь, чтобы смотреть, как очухаются те двое, и как прибудут силы правопорядка, и как они, а также все заинтересованные стороны будут все восстанавливать, и раскладывать, и искать некоего X, чтобы возложить на него вину за всю эту катавасию.
На улице фонари освещают крыши и верхушки деревьев у нас над головами. Здесь, на тротуаре, мы стоим почти в полной темноте.
— Идем. Сюда, — говорю я. Я становлюсь его собакой-поводырем и веду его за локоть к моему фургону. «КОЗИНС И КОМПАНИЯ» стоит на улице бок о бок с самосвалом, в кузове которого свалены изъеденные термитами потроха старого дома, выпотрошенного, чтобы перестроить его в особняк. Два-То-Тони прислоняется спиной к самосвалу и вытирает кровь с глаз носовым платком. Адреналин в его крови уменьшился, и настроение снова падает.
— Полагать, будто знаешь все, — это первый шаг к превращению в бесчувственного ублюдка, — говорит он мне. — Я-то знаю, потому что сам полагал, будто знаю все. Это жутко здорово — полагать, будто знаешь все. Только потом еще поганее вдруг понимать, что знаешь все-таки не все. Куда как погано. И это смерть или женщина дают тебе понять, что знаешь не все. В любом случае, это потеря. Потеря дает тебе понять. Два вида потерь. Смерть и женщина. — Он бросает насквозь пропитавшийся кровью платок в кузов самосвала. Я слышу, как тот мягко шлепается на строительные обломки. — В моем случае, — он поднимает кассету и вертит ее темный прямоугольник перед глазами, — это женщина. — Он бросает кассету через плечо в кузов. Сцены супружеской неверности в «Броудмедоуз-Бест-Вестерн» с треском ударяются об обломки коттеджа 1880-х годов.
— Вас подбросить в больницу или куда-нибудь еще? — спрашиваю я. — Вам точно нужно наложить пару швов.
Его лицо снова сплошь залито кровью.
— Не нужно мне ни в какую больницу. Мне нужно в какое-нибудь другое заведение для обманутых, чтобы меня обманывали дальше. Туда, где зашивают твою… не знаю… Душу? Самомнение? Эго? В любом случае, не туда, куда вы едете. — Он вытирает лицо рукавом. — Да нет, я в порядке, — говорит он. — Я лучше пройдусь.
— О’кей. Тогда пока. Надеюсь, все… ну… переменится к лучшему… или нет. Не знаю.
— Ага, — отзывается он. — Что уж тут пожелать человеку в моем положении?
Я забираюсь в «КОЗИНС И КОМПАНИЮ» и завожу мотор, потому что вождение в нетрезвом состоянии не кажется мне сейчас таким уж большим грехом. Я двигаю рычагом переключения передач и собираюсь сдать назад, на улицу, когда замечаю, что он машет мне рукой, привлекая внимание. Он обходит «КОЗИНС» и останавливается у водительского окна. Я опускаю стекло.
— Послушайте, — говорит он. — Уж не знаю, зачем я вам все это говорю. Возможно, потому, что вы пытались помочь мне, и потому, что иногда знание — сила, хотя наверняка не в моем случае. Так или иначе, вы заслуживаете право знать. Они проводят этот конкурс каждые два года. Два года назад его выиграл самозваный анархист. А за два года до того — один адвентист Седьмого Дня. — Он смотрит мне в глаза, по лицу его продолжает течь кровь.
