Ознакомительная версия.
— Феи не орут. — Данилов обнял ее и притянул к себе. — Голос фей – как колокольчик, а колокольчик не может звенеть громче положенного.
— Вовка! — Елена обвила руками его шею и прижалась щекой к желтой футболке с надписью «Я та еще сволочь!». Футболку Данилов купил на развале у метро и носил с удовольствием, утверждая, что она помогает ему избавляться от гордыни. — Я не помню тебя таким чертову кучу лет. А ну-ка скажи мне еще что-нибудь приятное…
— Я тебя люблю, — шепнул ей в самое ухо Данилов.
Елена ничего не ответила, только крепче обняла его.
— Как насчет перекусить? — тактично поинтересовался Никита, останавливаясь на пороге.
— Сейчас пожарю яичницу. — Елена отпрянула от Данилова и открыла дверцу холодильника.
— С помидорами? — уточнил Никита.
— С помидорами и сыром, — ответил Данилов, нажимая кнопку на чайнике: для того чтобы легко очистить помидоры от совершенно не уместной в яичнице кожицы, их нужно было обдать кипятком. — Доставай сыр.
— Если бы еще была колбаса… — В надежде на чудо Никита обшарил глазами полки холодильника.
— То это была бы не яичница, а пицца, — Данилов достал из шкафа терку. — Ты натирай сыр, а я займусь помидорами…
— Тогда мне еще нужна тарелка, чтобы было куда натирать.
— Да, да, конечно. — Данилов поставил перед ним тарелку. — Только будь внимателен, не потри вместо сыра свои пальцы.
— Что я, маленький? — Никита поставил терку на тарелку и стал водить по ней куском сыра.
Назавтра Данилов почувствовал, что мнительность, ставшая уже привычной как во время подготовки пациенток к наркозу, так и во время, самого наркоза, уменьшилась.
— Владимир Александрович у нас сегодня выглядит именинником, — пошутила доктор Федоренко. — Я угадала?
Ее отношения с главным врачом недавно испортились – продержав свою любовницу на исполнении обязанностей заведующего отделением около четырех месяцев, Гавреченков неожиданно привел на постоянное заведование своего знакомого врача из роддома при сто пятнадцатой больнице. Оскорбленная донельзя, Федоренко тут же превратилась в оппозиционерку, и весь роддом с удивлением обнаружил, что Татьяна Викторовна, в сущности, совсем не стерва, а даже наоборот. «Снежная королева» сбросила свой ледяной панцирь и превратилась в милую женщину, недавно перешагнувшую тридцатилетний рубеж. Общительную, незаносчивую, веселую любительницу простых житейских радостей.
Операции Федоренко неожиданно оказались приятными для Данилова. Исчезла взаимная неприязнь, ей на смену пришли деловые, по-настоящему рабочие отношения.
Немного поразмышляв над переменами в характере Татьяны Викторовны, а более всего – над причинами, их вызвавшими, Данилов заключил, что скорее всего бесперспективные вялотекущие отношения с Гавреченковым угнетали Татьяну и портили ее характер. Объяснение было несколько надуманным, но Данилова оно удовлетворило.
— Не угадали, — улыбнулся Данилов. — Просто хорошее настроение.
Даже если лицо скрыто маской, улыбку видно по глазам.
Данилов убедился в том, что женщина, лежащая на операционном столе, вошла в наркоз должным образом, и разрешил:
— Начинайте, пожалуйста.
Все было нормально. Кесарево сечение назначили из-за поперечного расположения плода с полным предлежанием плаценты. Мало того что ребенок лежал не вдоль, как положено, а поперек матки, ему еще и преграждала выход плацента, прикрепленная совсем не там, где ей положено было быть.
Пациентке позавчера исполнилось двадцать лет. Анамнез не отягощен – Данилов собирал его чуть ли не полтора часа. Редкие респираторные инфекции и корь с ветрянкой, перенесенные в детстве, не считались.
На общем обезболивании остановились по медицинским показаниям – поосторожничала Федоренко. Кто его знает, какой сюрприз преподнесет атипично расположенная плацента. Может нарушиться процесс ее отделения, ведь она крепится к нижним отделам матки, сократительная способность которых невысока, или может случиться еще что-нибудь… В таких случаях лучше пациентке быть в полном наркозе. Так всем спокойнее.
Операция началась. Врачи (ассистировал незнакомый Данилову ординатор) возились у своего края стола, Данилов с Ирой – у своего. Мерцал экран монитора, капал в подключичный катетер полиглюкин, ритмично шумел наркозный аппарат.
— Очень просто определять степень гидратации по ресницам. — Данилов любил поделиться интересным симптомом с врачами или медицинскими сестрами. — Если они в наркозе или в коме сомкнуты, то все нормально. Если же начинают расходиться, значит, пациенту перелили жидкостей. Веки первыми реагируют на гипергидратацию – избыток жидкости.
— Буду знать, — ответила Ира, занося данные измерения артериального и центрального венозного давления в наркозную карту.
Время от времени Данилову казалось, что сейчас, через секунду-другую, с его подопечной что-то произойдет. Упадет давление, начнется аритмия, остановится сердце. Он беспокойно окидывал взглядом шприцы с растворами, набранными на всякий случай, и дефибриллятор, теперь всегда стоявший справа от изголовья на расстоянии вытянутой руки, и, словно не доверяя монитору, проверял пульс на сонной артерии. Чудил, в общем.
Заметив некоторые, пусть и небольшие, перемены в поведении Данилова, Гвоздев, неведомыми миру средствами все же сохранивший за собой пост заведующего отделением, сказал по окончании одной из совместных операций:
— Я в самом начале работы плохо перевязал один сосудик и получил кровотечение в брюшную полость. С последующей повторной операцией, все как полагается. Так после этого случая я года три вязал все сосуды дважды. Для гарантии. Чтоб уж точно, чтоб – наверняка.
Данилов понял, на что намекает Гвоздев, но вида не подал.
После смерти Генварской работать стало тяжело. Были просветы, были периоды депрессии, но главное оставалось неизменным – если раньше Данилов всегда верил в себя, в свой профессионализм, то сейчас он начал сомневаться в себе. Сомневаться и постоянно ждать какого-то подвоха.
Никто, кроме Данилова, не знал, как ему надоело это состояние. И не было средства, которое сделало бы его прежним. Самовнушение обрывалось, едва начавшись, ведь очень трудно убеждать себя в том, во что не веришь.
Елена с завидным упорством предлагала мужу вернуться на «скорую», считая, что состояние Данилова в первую очередь вызвано спецификой его нынешней работы. Данилов то отшучивался, то обещал подумать, но никаких шагов не предпринимал.
— Здоровый мужик! — похвалила новорожденного Федоренко и передала его неонатологу Кузякиной. — Держи, Ольга Романовна, чтоб не скучно было!
«Мужик» сморщил личико, открыл рот и издал первый крик.
— А мне вот всегда почему-то кажется, что мамочки и под наркозом слышат первый крик своих детей, — сказала Кузякина, взглянув на лицо оперируемой. — Посмотрите, она же улыбается.
— Не улыбается она, — ответил Данилов, не сводивший глаз с пациентки.
Тон его голоса был не слишком любезным. И правильно – зачем радоваться прежде времени. Какая, к чертям собачьим, улыбка? Гримасы на лице пациентки, находящейся в наркозе, говорят о том, что она начала приходить в сознание. Или о том, что сейчас ее вырвет. Лучше уж улыбаться своему малышу потом, когда из реанимации переведут в отделение. Каждому овощу свое время.
— Вот когда зашьем, тогда пусть и улыбается. — Федоренко тоже не любила, когда ей говорили под руку.
Отделив двумя руками послед, она вооружилась кюреткой и произвела ревизию полости матки.
— Была у меня однокурсница, дочь одного из университетских профессоров… — начала Федоренко.
Данилову стало ясно, что операция начала завершаться. Убедившись, что с пациенткой все в порядке, он позволил себе подумать о чем-то постороннем.
Разумеется, о вчерашней своей идее, уже успевшей, стать решением, пусть и не окончательным.
— Татьяна Викторовна, а вы с самого начала хотели стать хирургом-акушером? — полюбопытствовал Данилов, воспользовавшись паузой в рассказе.
— О, нет, — Федоренко сверкнула глазами, — с моей специализацией была такая чехарда! Сначала я бредила неврологией, меня и сейчас можно разбудить среди ночи, и попросить рассказать проводящие пути или двенадцать черепномозговых нервов. Я участвовала в нашем студенческом научном обществе, дневала и ночевала на кафедре, но в один прекрасный день меня отвратило от неврологии и вообще от терапии. Я представила, что всю свою жизнь буду обречена выслушивать жалобы пожилых хроников – и мне стало грустно. Запах лежачих больных, их неизлечимые болезни, их страдальческие взгляды, их занудство… Нет уж – увольте. Это не для меня! Так можно утратить вкус к жизни. Но я уже была нацелена на то, чтобы стать врачом, и сворачивать в сторону на пятом курсе мне совсем не хотелось. Снимай зажимы… Так вот, отобрала я специальности, где все молодые и большей частью здоровые, и задумалась: то ли в спортивные врачи подаваться, то ли в акушеры. Акушерство привлекло меня больше – прежде всего своей значимостью. Ведь нет дела важнее, чем способствовать рождению нового человека. Это я без какого-либо пафоса говорю… Все, можно зашивать, только не затягивай чрезмерно, края сомкнулись – и хорошо… Скажу начистоту – я бы с огромным удовольствием пошла бы в физиологическое отделение, чтобы иметь дело с полностью здоровыми девочками, но… — Федоренко вздохнула и умолкла.
Ознакомительная версия.
