Разумеется, я и не подумала верить в Бога, так как была несклонна к мистике и предпочитала не веру, а убеждения, подтверждённые фактами, но задумалась очень крепко. Меня удивило поведение моего сына. Зачем ему нужны великие страдания для того, чтобы именно я поверила в Бога, какой ему навар от этого? Ответ на этот вопрос я нашла быстро: он был уже болен, когда разговаривал со мной, а сильная эмоция спровоцировала кризис. Мой ответ ему: "Конечно, поверю,"- тоже легко объясним. Это рефлекторный ответ врача, профессиональная привычка соврать больному, чтобы он успокоился. Но в том то и дело, что я не врала. Я отчётливо помню – это была такая сильная уверенность, какой у меня от роду не было ни в чём, потому что таков мой склад. Прежде чем утвердится какая-то мысль, она долго взвешивается. Если про таких говорят, что они живут по пословице: "семь раз отмерь, а один – отрежь", то про меня можно было сказать, что я семь раз отмериваю, а на восьмой начинаю вновь перемеривать и так ни к чему и не прихожу. Нерешительность – противоположность опрометчивости, то есть в то время я не могла так думать самостоятельно, и это было как бы сильное воздействие на меня извне.
Моя болезнь в этот раз протекала по-другому. Появились зрительные и слуховые расстройства. Не знаю, можно ли назвать это галлюцинациями, но когда я хотела послушать пластинку с классической музыкой, пластинка вдруг начинала безобразно фальшивить, и вместо прекрасных мелодий я слышала ужасную фальшь. Изменились и лица окружающих людей. Лица перестали быть красивыми, появилась явная асимметрия лиц, у некоторых – расходящееся косоглазие, которого я раньше не замечала. Люди стали как бы прозрачны, и главные их недостатки, которая я замечала в них до своей болезни, стали выходить наружу. Лица были как афиши. Равнодушные стали ещё равнодушнее и несли на лицах печать мертвенности. Хитрецы имели лисьи выражения. Довольные жизнью походили на сытых и наглых котов, наглость наглых кричала об этом выражением лица. Замученные трудом имели унылые серые лица с грустным взглядом лошадей. Все лица были кривыми, как в кривом зеркале, как будто между мною и людьми стояла какая-то искривляющая пространство преграда. Совершенно мёртвое, застывшее лицо было у моей матери. "Мама, ведь ты уже давно умерла", – думала я, смотря на её лицо, и плакала о том, что потеряла свою мать. Одновременно я понимала, что больна, и мой организм вырабатывает мескалин (галлюциноген), и продолжала скрывать от людей свою болезнь.
Я считала, что могу ходить по воде, но садилась в пароход только для того, чтобы об этом никто не узнал. Подобный бред и искажение пространства отмечались и у сына, но у него было нарушение пропорций: он видел себя великаном, а других гномами, и усилием воли он изменял величины и вес предметов
Только три человека имели красивые одухотворённые лица. У двоих из них из глаз лился голубой цвет, и я удивлялась тому, что карие глаза могут сиять голубым светом. Очень красивым мне казалось лицо своего сына. На фоне гадостных лиц пациентов психиатрического отделения его лицо казалось лицом ангела. Оно было единственно живым. Он был в аду по моей вине. Больные, окружающие его, были чертями, принявшими очертания людей, и издевались над ним. Мне нужно было быстрее взять его из отделения и отвести в Заречный, на природу, пока он там не погиб и не превратился в чёрта, как все психически больные.
Там, в Заречном я утратила ощущения реальности и видела настоящее, как давно прошедшее. Вот мы сидим за столом, пьём чай, комната освещена только огнём из печки. Тишина, покой, и возникает ощущение, что эту картину я уже видела тысячу раз. Мир вращался, и всё повторялось уже миллионы лет. Это была запись жизни, подобная прокручивающейся киноплёнке. Ничего нельзя было изменить и выйти из заколдованного круга. Мне стало казаться, что мозг моего сына разрушен полностью психиатрами, и он превратился в овощ, стал тупым, бездушным автоматом, но кричал из психушки: "Мама, спаси меня, и помоги нам всем". И от боли за него я не мыслями, а чувствами закричала на всю Вселенную: "Господи! Услышь меня и помоги мне".
Я поняла, что Он услышал моё отчаяние, так как из радиоприёмника полились прекрасные мелодии симфонической музыки. Я слышала и знала их раньше, но в этот раз их исполняли непревзойдённые музыканты, и я увидела другой мир и всех тех же людей, но в новом свете. Они были настоящими и живыми, только жили не на Земле, а где-то до времени в голове у бесконечного Бога, а на Земле существовала только их искажённая тень. Что-то находилось в атмосфере между Богом и Землёй, и это искажало замысел Бога и мешало людям иметь свой настоящий облик. Я видела сноху Тоню одновременно такой, какая она есть, и какой должна быть; своего спившегося соседа, бывшего талантливого музыканта, я видела как человека, достигшего непревзойдённых высот в музыке, а своего сына – ребёнком, который никогда не повзрослеет.
Я находилась в забытьи, как бы в полусне. И тут на фоне отчаяния ощутила невыразимое блаженство, как будто меня пожалел и обнял сам Христос. Я не принимала никаких лекарств, и мою психику, поставленную уже на смертельную грань распада, стали защищать собственные наркотики счастья, которые были припасены природой и Богом на такой пожарный случай. Так верующим помогает сила искренней молитвы. Молиться – это молить себя, также, как и умываться – умывать себя. "Ибо Он в тебе, призови его – и услышит".
Я стала настраивать себя на здоровье, болезнь постепенно уходила. В этот раз я обошлась без лечения голодом. Я стала постепенно приближаться к Богу, изменяя себя и своё мировосприятие. Мерилом ценности и судьёй стал Христос. Его терпение – примером. Он был всегда рядом, готовый прийти на помощь. (И не по воде, как думают многие, а по воздуху, через тысячи лет, мгновенно). Его Слово – Он сам – огненными буквами, его кровью, были вписаны в моё сознание, и всегда при мне. Мне стало легче жить, и я вернулась на работу.
17. Управление сознанием.
Вполне возможно, что всё вышеописанное не было шизофренией, а лишь непроизвольной имитацией её, подобной истерии. Истерия, как и любая болезнь – борьба за жизнь, приспособление к ней, удобный выход из конфликтной ситуации. Болезнь подсознательно желательна, удобна человеку – поэтому и развивается. Мне нужен был отдых, но нельзя бросить больных, и тогда для успокоения своей совести потребовалась болезнь, и она пришла, как приходила к моим больным, которых я внимательно наблюдала. Желающих работать на моём месте не находилось никогда. До меня работали временно несколько быстро сменяющихся невропатологов, и после меня вот уже 8 лет желающих не нашлось. Вот почему я не сбежала на более лёгкую работу. Мне было жаль своих больных.
В институте отмечался такой феномен, называемый "болезни третьего курса". Часть студентов, в том числе и я, при изучении болезней переносили их на себя, искали симптомы их в себе и находили. Это было что-то вроде самовнушения, истерии. Так и у меня. При изучении пороков сердца я находила у себя не только недостаточность митрального клапана, но и другие пороки сердца. При изучении Лор-болезней заболевали горло и уши. При изучении эндокринологии возникали явления тиреотоксикоза. При изучении хирургии я получала дважды направление на операцию апендэктомии, так как появлялись все симптомы аппендицита, субфебрильная температура и лейкоцитоз в крови. Взяв направление в стационар, я представляла шрам на животе, что меня очень огорчало, так как утрачивалось моё сходство с Дианой, богиней охоты, которую я видела в Эрмитаже. Я ложила направление в карман и забывала, что мне нужна операция, и все симптомы проходили сами собой. Я пишу это к тому, что человек может надумать свою болезнь, если будет о том думать, а также и вылечиться от неё, думая о здоровье. То есть, управление своим сознанием – это не фантастика, а реальность. Человеку возможно всё. Григория Грабового напрасно записали в аферисты. Я не знаю его методики управлением сознания, но воскрешение умерших в своём сознании и общение с ними, как с реальными людьми, вполне возможно. Вполне возможно управлять и своими эмоциями. Для этого существует аутотренинг, медитация и другие методики. Каждый человек вполне может быть счастливым, управляя своим сознанием, даже не имея никаких благ жизни.
За примером ходить недалеко. В нашем доме на первом этаже жил Валентин, человек не от мира сего, или ещё одна "Белая ворона". В молодости, ещё при Сталине, он отсидел в тюрьме десять лет, и когда его спрашивали, за что он получил такой срок, он смеялся и отвечал: "За поджоги снежных гор". Наверное, это так и было, потому что этот добрый и миролюбивый человек не мог совершить никакого другого зла. До перестройки он работал фотографом, а потом, как и многие безинициативные люди, стал безработным. Он безотказно помогал всем в нашем доме, никогда не прося платы за помощь. Соседи жалели его и кормили, но он очень стеснялся и отказывался. Тогда мы ему говорили, что решили выбросить пищу на помойку и просили его выручить нас и съесть. В его квартире не было никакой мебели кроме одной табуретки и кровати. Книги лежали стопками прямо на полу. У него была только одна рубашка, и он категорически отказывался брать какую-либо одежду от нас. Он говорил, что когда вымоется, то и рубашку сразу выстирает, а утром опять наденет её уже чистую. Он был одиноким. Женщины обманывали его, как могли: обирали его, когда у него были деньги. Одна из них оставила ему сына Павлика, которого он вырастил. Тот стал священником и бросил отца, уехав куда-то далеко. Другая женщина стала рожать ему ребёнка уже через четыре месяца совместной жизни. Он насмешил всех врачей роддома, когда беспокоился, сможет ли четырёхмесячный ребёнок выжить. Под старость он остался совсем один, мастерил иконки Божьей матери, освящал их в церкви и продавал по одному рублю за штуку. Но этого было недостаточно, чтобы жить: он обменял двухкомнатную квартиру на одну комнату с доплатой, затем обменял комнату на какую-то развалюшку, а потом ему исполнилось 60 лет, и ему дали минимальную пенсию. Так и жил он, ни на что не жалуясь, всегда с приветливой доброй улыбкой, довольный жизнью, и отказываясь от помощи. Ему всегда всего было достаточно, даже когда он голодал неделями, и лицо желтело и опухало от голода. Он очень много знал, с ним можно было поговорить обо всём. Он мог летать во сне и легко научил меня этому. Он управлял своим сознанием. Он жил с Богом на небесах.
