— Дженет Раффинг.
— Я не такая. Нет.
Мы стояли под железным балконом в верхнем районе старого города, недалеко от каменной громады Акрополя, от его северного склона.
Немцы сидят на солнце. Шведы бредут мимо, запрокинув головы к свету, жадное выражение на их лицах напоминает гримасу боли. Две голландки прислонились к ограде церкви на набережной и отдыхают с закрытыми глазами, фея лицо и шею. Человек в белой полотняной кепочке, которого мы видели уже несколько раз, стоит на освещенном солнцем пятачке турецкого кладбища, среди сосен и эвкалиптов, и чистит апельсин. Шведы исчезают в направлении аквариума. Появляются англичане, вносят свои пальто на пустую площадь, куда начинают выползать тени от венецианской аркады, в странной тишине на свету позднего утра.
Три дня на Родосе. Дэвид решает, что уже достаточно тепло, можно и искупаться. Мы смотрим, как он заходит в море — медленно, поеживаясь, подняв руки на уровень фуди, когда вода добирается до середины его белокожего тела, — как ныряет и снова возникает на поверхности, будто бы устремляясь к турецким холмам впереди, за семь миль отсюда. Мы сидим на низком парапете над пляжем. Пляж пуст, если не считать мальчишек с пятнистым футбольным мячом. Ветер перелистывает страницы книги в бумажной обложке. Подходит человек в полотняной кепочке, спрашивает, как ему найти музей рыб.
Купание Дэвида создало лакуну, которую нам полагалось бы занять серьезным разговором. Но Линдзи просто глядит на море и, по-моему, вполне этим довольна. Есть и такой вариант отдыха. Любование видами, простор, порывистый ветер.
После второго долгого, мучительного заплыва он выходит на берег, глубоко увязая в песке, отчего кажется короче дюйма на четыре. Когда он поднимает голову, мы видим, как он счастлив оттого, что так тяжело дышит, устал и промерз, и оттого, что жена и друг ждут его с большим гостиничным полотенцем.
На следующий день заряжает дождь. Он не кончается и через сутки, отчего настроение становится грустнее и чище. Я начинаю ощущать, что эти дни таинственным образом связаны с Кэтрин. Это дни Кэтрин.
На третий день после обеда приближается шторм. Он идет с востока, и мы стоим на волноломе у старой башни и смотрим, как разбиваются о камни хмурые волны. Вокруг сгущается необычайная мрачность. Благодаря облакам, ползущим в сторону моря, и прозрачным сумеркам возникает странная люминесценция, штормовой свет, который не падает на предметы, а скорее порождается ими. Дома начинают испускать слабое сияние — губернаторский дворец, колокольня, новый рынок. Небо чернеет, и загораются белые лодки, бронзовый олень; авантюрин зданий суда и банка мерцает разными цветами. Вода перехлестывает через высокий парапет. Все кругом освещается только предметами.
Летя домой над близкими островами, прячущимися в тумане, мы вдруг разговорились.
— Почему я скучаю по своим странам? — сказал Дэвид. — Мои страны — это или тренировочные полигоны для террористов, или места, где ненавидят американцев, или огромные площади, пораженные экономической, социальной и политической разрухой.
— Иногда все это вместе, — сказала Линдзи.
— Почему мне так не терпится туда вернуться? Что меня гложет? Инфляция — сто процентов, безработица — двадцать. Я люблю неблагополучные страны. Люблю приезжать в них, чувствовать свою интимную связь с ними.
— Слишком интимную, сказали бы многие.
— Ты не можешь быть слишком интимно связан с сирийцами или ливанцами, — ответил мне он.
— Когда они позволяют тебе отслеживать их экономический курс в обмен на заем. Когда ты продлеваешь кредиты, и это считается программой помощи.
— Такие вещи помогают, они действительно помогают добиться стабилизации. Мы кое-что делаем для наших стран. И наши страны вызывают к себе интерес. Испания, например, меня не интересует.
— Меня и Италия не интересует.
— А Испания должна интересовать. Там нет такого зверства, как в Индии. И вот поди ж ты — не интересует.
— В Индии насилие немотивированное. Ты это имел в виду?
— Я не знаю, что я имел в виду.
— Еще меня не интересует Африканский Рог, — сказал я.
— Африканский Рог — это хэппенинг. Родезия — хэппенинг. Но они нас не интересуют.
— Как насчет Афганистана? Он тоже из ваших стран?
— Там нет нашего присутствия. Нет филиалов, но кое-какую работу ведем, чуть-чуть. Иран — другое дело. Присутствие сокращается, бизнес сокращается. Иными словами, черная дыра. Но я хочу, чтобы все знали: я его еще не окончательно разлюбил.
Это было после того, как президент велел заморозить иранские капиталы в американских банках. «Пустыня-один», десантный рейд, закончившийся в двухстах пятидесяти милях от Тегерана, был еще впереди. Этой зимой Раусер выяснил, что шиитское подпольное движение «Дава» складирует оружие в районе Залива. Это было до того, как в Наблусе и Рамаллахе начали взрывать машины, а в Турции пришли к власти военные: на улицах появились танки, солдаты закрашивали лозунги на стенах. Это было до того, как иракские наземные войска пересекли границу с Ираном в четырех точках, до того, как запылали нефтяные скважины, а в Багдаде, на базарах и Рашид-стрит, завыли сирены, до затемнений и маскировки фар, до воздушных тревог, когда люди выбегали из кафе и двухэтажных автобусов.
Шум человеческих голосов вокруг нас, лихорадка бегущей толпы.
Осью почти всех моих встреч в Греции и соседних странах были еда и питье. Мы ели и говорили за шаткими деревянными столиками, за мраморными столиками, за столиками, покрытыми бумажной скатертью, за железными столиками, за столиками, вынесенными на галечный пляж. Одна из загадок Восточного Средиземноморья состоит в том, что все вещи здесь кажутся значительнее, чем где бы то ни было, глубже, завершеннее в самих себе. И мы, сидящие за сдвинутыми вместе столиками, пожалуй, вырастали в глазах друг у друга до некоего более высокого уровня, наши личности обретали, возможно, и не свойственный им размах. Сама еда требовала серьезного отношения: часто простая, употребляемая из общих тарелок с помощью карликовых ножей и вилок, она обозначала усилие нашей воли, приведшее сюда нас — чудаков, убежденных в ценности и незаурядности любого члена нашей компании. Нам никогда не приходилось искусственно пробуждать в себе ощущение праздника. Оно всегда было с нами и вокруг нас.
Андреас привел меня в таверну на полузастроенной улице далекого района. Фирменными блюдами тут были сердце, мозги, кишки и почки. Я решил, что выбор заведения не случаен. Вечер должен был стать уроком серьезности, умения различать подлинные вещи, то, что скрывается за поверхностным пониманием, то, что способно заставить самодовольных открыть глаза. Наверное, Андреас хотел использовать эти блюда для иллюстрации своих слов. Вот настоящая снедь — кокореци, изжаренные на вертеле внутренности животного. А вот греки — те, кто их ест.
С другой стороны, возможно, это был всего лишь очередной ужин с домашним вином из жестяных кружек, отличающийся от сотни предыдущих не столько едой, сколько накалом разговора. Почти монолога. Его напористого, беззлобного, непрерывного говорения, от которого голова шла кругом.
Усевшись, он первым делом выложил на стол перед собой сигареты и зажигалку. Этот жест слегка испугал меня. Серьезный настрой. Серьезный вечер.
— Зачем мы с вами ужинаем, Андреас?
— Я хочу оценить ваши успехи в греческом. Вы говорили, что учите греческий. Хочу понять, насколько вам здесь нравится.
— Впрочем, для того, чтобы поесть, не надо специального повода.
— Мне всегда интересно поговорить с американцем.
— Например, с Роем Хардеманом.
— Это партнер. С ним не так интересно. Он хороший менеджер, очень ловкий, но мы говорим только о работе. Будь он французом или немцем, ничего бы не изменилось. Не думаю, что в компаниях вроде нашей национальность играет какую-то роль. Она отодвинута на задний план.
— Мне трудно представить, чтобы вы отодвинули на задний план свою.
— Что ж, возможно, поэтому мы сегодня пришли сюда. Чтобы еще раз прояснить ситуацию. Определить наш статус.
— Вам надо кого-то ругать. Почему не француза или немца?
— Не так приятно.
— Как-то на днях один официант на Родосе сказал нам примерно так: «Дураки вы, американцы. Вы победили немцев и дали им подняться. Они были бессильны, и вы их не раздавили. А теперь посмотрите. Куда ни плюнь».
— Но деньги он у них берет. Мы все берем друг у друга деньги. Чем занимается нынешнее правительство? Мы берем американские деньги и делаем то, что велят американцы. С ума сойти, как охотно они пасуют, как позволяют американским стратегическим интересам доминировать над жизнью греков.
— Это ваше правительство, а не наше.
