Елена Толстая - Очарование зла

Да. Это произошло совсем тихо, без громов и молний.

Случилось то, о чем они так беспечно мечтали в те далекие годы: юноша и девушка прожили свой век и состарились вместе.

— Госпожа Цветаева, я пригласил вас для беседы, так как нам стало известно о вашем намерении покинуть Францию.

Марина смотрела на комиссара Роша. Курила. Отчаянно много, не обращая внимания на количество. Эта женщина нравилась Рошу больше, чем Вера. Странно, потому что Марина была женой откровенного врага. Она не притворялась, ничего не скрывала — а если и скрывала, то как-то исключительно интеллигентно, мягко, без вызывающей наглости.

— Да, я намерена покинуть Францию, — подтвердила Марина.

— Перед тем как разрешить вам выезд, — сказал Рош, — я хочу просить вас о любезности. Расскажите о вашем муже.

— Что именно в моем муже вызвало ваш интерес?

— Убийство Игнатия Рейсса, — сказал Рош прямо.

Дама, сидевшая перед ним, конечно, сильный человек, но вот такие-то и склонны вдруг падать в обморок или, того хуже, с синими губами задыхаться в сердечном приступе. Только что все нормально, курит и говорит, а потом — хлоп… и разбирайтесь сами.

С Цветаевой следовало говорить прямо и поменьше ее мучить.

Цветаева, кажется, совершенно не оценила такого подхода. Ее светлые глаза наполнились мучением.

— Я уже говорила какому-то корреспонденту и повторяю снова: к убийству Рейсса мой муж никакого отношения иметь не может. Я в этом уверена. Кроме того, в эти дни он находился в Париже.

— Но вы допускаете возможность непрямого участия в преступлении? — спросил Рош. — Он ведь мог, находясь в Париже, руководить операцией…

— Мой муж — глубоко порядочный человек, — оборвала Марина. — Самый благородный, самый человечный из людей… Если он, возможно, и оказался причастен к чему-то, то лишь из-за своей исключительной доверчивости. Я допускаю, что его доверие могло быть обмануто.

— Допускаете… хорошо, — бормотнул Рош. И глянул на нее испытующе. Нет, держится пока неплохо. — Теперь о вас, госпожа Цветаева. Очертите, пожалуйста, круг ваших политических симпатий. Насколько я знаю, они различаются с симпатиями вашего мужа.

— Я? — Марина выпрямилась. Сухие прямые плечи, как у мальчика. Совершенно не привлекательна. Глаза тусклые, цвета бутылочного стекла. — Я никаких «дел», как вы выражаетесь, никогда не делала. И не только по полнейшей неспособности, но и из глубочайшего отвращения к политике, которую всю, за редчайшими исключениями, считаю грязью.

Выпалив это, она замолчала. Рош помог ей прикурить. Папироса привычно лежала на желтом сгибе пальца.

— Вам известно об активной работе вашего мужа в «Союзе возвращения на Родину»?

— Разве деятельность, связанная с оказанием помощи соотечественникам, пожелавшим вернуться на родину, является предосудительной? — парировала Цветаева. — Впрочем, я в этом «Союзе» не состояла и о масштабах его работы судить не берусь.

— В результате обыска, — сказал Рош, заранее жалея Марину, — было установлено, что под видом культурной организации действовала разветвленная сеть агентов НКВД, участвовавших в убийстве Рейсса и похищении генерала Миллера.

У Роша было такое ощущение, словно в мозгу, в том участке сознания, который отвечает за проведение всех этих допросов, натерта огромная кровоточащая мозоль. Прикосновение к этой мозоли доставляло ему страдание. Ему осточертело задавать одни и те же вопросы, повторять одни и те же имена: Игнатий Рейсс, генерал Миллер. Слышать в ответ одну и ту же ложь. Он посмотрел на Марину и вдруг понял, что она испытывает то же самое.

— Я повторяю, — медленно произнесла Марина, — мой муж, Сергей Эфрон, мог действительно оказаться причастным к чему-либо. Но — исключительно вследствие своей доверчивости. Вы записали это, комиссар?

Рош помолчал, затем произнес:

— Давайте вернемся к внезапному отъезду вашего мужа, госпожа Цветаева. Вы утверждаете, что видели его в последний раз в тот день, когда он заехал домой забрать вещи?

— Да.

— Он сказал вам, чем вызван его столь внезапный отъезд?

— Делами. Я никогда не выспрашиваю подробностей.

— Почему?

Марина потушила окурок, сразу взяла новую папиросу из мятой пачки. Рош опять поднес для нее спичку.

— Потому, — медленно произнесла она, — что мы с мужем живем совершенно разными жизнями. Когда-то я дала ему понять, что это так. Он все выдержал и ни в чем меня не упрекнул. Одному Богу известно, чего ему это стоило. Теперь мой черед. Я не задаю ему вопросов. Вам понятно то, что я сказала, или вы потребуете более подробных объяснений?

— Нет, — сказал Рош. — Все предельно ясно. — Он видел, что она совершенно измучена, но отпустить ее не хотел. Стоит чуть-чуть надавить, дожать, и она проговорится. Если, конечно, что-то знает. А ведь может так статься, что и ничего не знает.

— Он сказал, что едет в Испанию, — заговорила Марина.

— По каким делам?

— Господи, по делам! В Испании идет война! — вырвалось у Марины. — Неужели вам этого недостаточно? Он уехал сражаться с фашистами! Слушайте…

И вдруг, к величайшему изумлению Роша, она начала читать стихи. Она читала по-русски, а потом в собственном переводе — по-французски. Он слушал, потрясенный. Он никогда не слышал ничего подобного.

Переводы Цветаевой на французский звучали совершенно чуждо французскому уху, поскольку она сохранила русскую метрику. Стихотворение казалось экзотическим, несмотря на то что все слова были в нем знакомые и произношение у Марины было чистое, парижское. Ритм, мелодия стиха производили впечатление какой-то инопланетной музыки.

Когда ее тихий глуховатый голос смолк, Рош выдержал паузу и сказал:

— Ступайте, госпожа Цветаева. Вас проводят.

Чтобы приближающийся отъезд из Франции стал для Марины явью, ей потребовалось некое материальное, плотское воплощение замысла. И она стала хлопотать о пошиве для себя теплого пальто. Во Франции обычно не шьют теплых пальто из требуемого материала. А Марина хотела именно из плотной замши. Длинное, расширяющееся книзу с сильным запахом, с широким поясом, отворотами, карманами, непременно на подкладке. И категорически — не из драпа.

— Я протираю материю на боку кошелками. Которые ношу и буду носить — всегда.

Поэт, приговоренный жить в мире вещей. Марина примеряла на себя фартук с большими карманами как смертную робу. И в сорок первом в таком вот фартуке, знаке рабской принадлежности вещному ненавистному прокопченному миру тряпок и тазов с водой, Марина отыщет глазами подходящую потолочную балку и перекинет через нее веревку. Мир вещей победил. Собираясь в Россию и предчувствуя грядущие карманы и кошелки, Марина сознательно шла навстречу своему неизбежному поражению.

Он пишет мне письма. А? Как вам такое понравится? Он исчез из моей жизни на десятки лет, и все это время я не имела о нем никаких известий. Жила в Англии и даже немного поучаствовала в войне с фашизмом. Самую малость. Гораздо меньше, чем Марлен Дитрих — та, с подвязками на мосластых ногах, что была прилеплена к стеклу у инспектора в кабинете.

Коммунизм моего мужа не помешал мне унаследовать его собственность. Разумеется, я не превратилась в ярую поборницу капитализма, вовсе нет.

Но мне совершенно не хотелось работать на заводе для того, чтобы иметь возможность покупать себе новые чулки.

Я потеряла из виду всех. И Дугласа, и Кривицкого, о котором одно время столько говорили, и Эфрона, и, разумеется, Болевича. Болевич интересовал меня больше всего, но он исчез. Он всегда умел исчезать бесследно. Даже при расставании, едва только отойдя от тебя, он мгновенно растворялся в толпе.

Говорят, самые завзятые пьяницы получаются из бывших трезвенников. Потому что трезвенники попросту не имеют навыка обращения с алкоголем — ну и сразу попадаются во все ловушки. В моем случае так оно и произошло. Я очень много пью. Иногда мне кажется, что мое вино таскает некто невидимый. Здесь, в Англии, их много живет, всяких призраков и разной нелюди. Крохотные человечки, с топотком бегающие по дому и ворующие всякие полезные вещицы.