Нормально все. Город. Лето. Сейчас в отель к Абреку, в душ, что ли. И поспать. Вечером на дискарь. С братвой. Пивко.
Ясная и злая голова на слово «поспать» ухмыльнулась. И Леха поежился, вдруг представив, что спать никогда не захочется. Как вот сейчас. Ну, пусть болела бы, что ли! Или мутная была. Что за херня — трезвая ж голова, а где все, что было? Как это — заснул? И проснулся. С козой этой.
У раскрытых ворот поставил мотоцикл, зашел, расправляя плечи и оглядываясь на сонную пустоту. А фиг с ним, решил, вспомню потом. Сейчас попить бы.
В двери ресторанчика показалась девушка в сборчатом мини-платье, улыбнулась, сбегая со ступенек. Леха нащупал спинку стула и сел, сглатывая и отводя глаза от мелькающих загорелых коленок. Голые. Голые ноги, и там дальше, если она подцепит руками свое дурацкое платье, начнет его стаскивать, из-ви-ва-ясь и вы-рас-тая…
— Тебе пива, Лешенька? — девушка наклонилась, показывая в глубоком вырезе смуглую грудь.
Леха молчал, старательно отворачиваясь. Она кивнула и побежала обратно, стуча невысокими каблучками. Он напрягся и резко обернулся, дернув рукой стол. Смотрел в стройную спину, с прыгающим темным хвостиком волос. И когда она, услышав скрежет стола по плиткам, стала поворачиваться, застонал, вскакивая. Быстро пошел, прихрамывая, наружу, спиной чувствуя, она поворачивается. И сейчас… покажет, что там у нее вместо лица.
Девушка озадаченно послушала, как за воротами рыкнул и взревел мотоцикл. Уже не торопясь, снова ушла в двери, за которыми переговаривались поварихи, гремя по плите посудой.
А Леха ехал по улице, сжимая губы и испуганно отворачиваясь от голых спин. Они все прячутся. Прячут от него лица. Но если посмотреть, то начнут поворачиваться. И он увидит.
Навстречу шел парень, сверкал зубами на обычном человеческом лице, болтал с подружкой и, вдруг, вытаскивая их пакета темную пластиковую бутылку, отсалютовал байкеру с перекошенным лицом, хлебнул, вытирая губы. Отскочил, когда тот, зажмурившись, пронесся мимо, удаляясь в сторону городской окраины.
* * *
К вечеру этого дня четверо вышли из желтой маршрутки, вытаскивая и ставя на обочину пыльные рюкзаки.
Олега смеялся, подталкивая Нюху, а та, мрачнея, упиралась, держась за его локоть и прячась за широкую спину.
— Вива нас ждет, Нюха, Вива великолепная. Сказала, ей очень интересно на тебя посмотреть. Что? Не слышу.
Инга выразительно посмотрела на сына, и взяла за руку Горчика. Тот тоже слегка упирался, но спохватившись, пошел рядом, поднимая лицо к верхней улице, где на террасе двухэтажного дома, увенчанного смешным скворечником олеговой конуры, маячила возле перил тонкая фигура.
Позади тихо препирались ребята.
— Вовсе нет, — бормотала Нюха, — ну да. И что? Конечно, боюсь, она вон какая.
— Какая? — смеялся Олега.
— Ну… И — вообще.
— Очень ясно выразилась.
— Ну тебя.
Саныч ждал внизу. Кашлянув, пожал Горчику руку, принял от Инги огромную связку сушеных бычков и обиделся, шурша серой гирляндой:
— А своих у нас нету. Мало половили вроде.
— Это азовские, — ответила Инга, направляясь к старому дереву, и присела на корточки, вынимая из коробки пищащих котят, — все целы, сыты? А где блудная мать-перемать?
— О-о-о, — сказала за ее спиной Нюха и тоже села, протягивая руки, — о-о-о, рыжий какой! И беленький, с носиком. А этот!
— Ну, все, — возмутился Олега, — ладно, целуйтесь тут с недорослями. Вива!
Отобрал у Саныча гирлянду и поскакал вверх, твердо шлепая пятками по ступеням.
— Привет тебе, Вива великолепная! Вот царский подарок от деда Гордея! Он чего сказал, знаешь? Сказал, приедет и похитит тебя у Саныча, если Саныч тебя обидит.
— Угу, — язвительно отозвался снизу Саныч, — обидишь ее, ну то да. Еще бы.
— Олеженька…
Инга с Нюхой поднялись тоже, и теперь уже Инга притворно хмурилась, подталкивая вперед девочку. Та, вздохнув, вышла из-за ее спины, опустила голову.
— Здравствуй, Анна, — сказала Вива, оглядев тонкую фигуру в прозрачном платье, под которым светили узкие нюхины плавочки и маленькая грудь.
— А вы мне — Нюха. Какая же она Нюха. Она — Анна.
Девочка подняла глаза на высокую фигуру, пепельные волосы, забранные тяжелым узлом на затылке, тонкие руки с серебряными кольцами. Ответила шепотом:
— О-о-о…
— Началось, — прокомментировал Олега, — ладно, нам бы мыться, и пожрать. Ню… гм, Анна, ты как, будешь еще преклоняться или в душ и комнату?
Вива усмехнулась. Села, поправляя шелковые полы длинного халата.
Нюха, шлепая по ступенькам вверх, в Олегову комнату, громким шепотом рассказывала ему в спину:
— Оум, так я не буду топиться. Да. Если так вот, можно, чтоб старая и совсем даже не старая, ой, ну, так я тоже так хочу. О-о-о…
— Не будешь и отлично, — соглашался Олега, грохоча и хлопая дверью, — залазь, топилица, смотри, какой диван у нас и окно, видишь, на море, а другое — в степь.
Инга села и потянула Сережу за рукав, усаживая напротив Вивы.
— Устала я совсем. Нюха там ему сейчас «о-о-о», про вид из окна, значит. Ба, ну ты помнишь Сережу. Чего вас знакомить. Вот он. Вот я. Мы вот вместе.
Горчик кивнул, неловко дергая плечами. Конечно, за двадцать лет Вива изменилась. Нет, не то думает, она совсем не изменилась, просто видно, не молодая женщина, но блин и блин. Везет ему в жизни со стариками. И Саныч там деликатно остался внизу: весь в кителе с шевронами, с орлиным индейским профилем и густыми бровями. Ведет разговор с кошкой, укоряя, что плохо воспитывает котят.
— Что? — переспросила его Вива, удивленно поднимая брови.
— А? — Горчик прокашлялся, повторил, краснея, то, что решил подумал, а оказалось, вслух говорил:
— Вы очень красивая.
Вива засмеялась.
— Мои дети прекрасно выбирают себе спутников жизни. Все как на подбор умеют льстить. Не хмурьтесь, Сережа, я шучу. Я вам верю. Кстати, детка, звонила мама Зоя, с приветами от Михаила и Ваньки. Они совсем было ехали к нам, так она мне наврала, но Михаила пригласили в Италию на какой-то очередной фестиваль. Так что, сама понимаешь.
— Ванька, это мой дядька, Серега, — закричал сверху Олега, объясняя сложности генеалогии, — он меня на три месяца всего старше, но важный блин, дядька, не кот начхал. Кстати, Вива, а где Рябчик? Его еще не сожрали враги?
— Занят твой Рябчик, весь в трудах, обходит окрестных кошек. Олеженька, там на тумбочке Роджер. Я отобрала у малышни и постирала.
— Ура тебе, Вива! Нюха, гляди, сегодня снова повесим, да?
Вечером все сидели на террасе, ужинали, медленно разговаривая. Шестеро. И три раза по двое, думала Вива, трогая колено Саныча и улыбаясь Ингиному разгоревшемуся лицу. Это так редко сейчас. Три пары, и у каждой — свое счастье. Почти детское у молодых, ему еще столько приключений и испытаний. Жаркое счастье ее Инги, такое пылающее, что и смотреть на девочку больно, сразу набегают слезы. А рядом ее Сережа Горчик, ну надо же, как сложилось. Намечтанный, любимый, потерянный на целых двадцать лет. Жестоко выбритый по худым щекам, с выгоревшими тонкими волосами, зачесанными со лба назад, с серыми пристальными глазами, будто не просто глядит, а складывает все внутрь, запоминая. Им еще много трудов, уже не приключений, а нелегких трудов — учиться быть вдвоем, после разлуки, что вместила еще одну жизнь для каждого. Костик Дефицит, и эти мужчины, что приходили сюда, а еще был один там, в Харькове, звонил потом долго. Сереже о них предстоит узнавать, и мучиться. А ей мучиться, узнавая о нем. Справятся ли? Такие сейчас счастливые…
И мы, подумала, поворачивая лицо к торжественному Санычу, который нарезал огурцы длинными дольками, как она любила, и выкладывал на тарелку. Мы — отягощенные почти прожитыми жизнями, и слава Господу, умные, потому что она нас чему-то учила, и мы оба учились, каждый по-своему.
— Саша, — сказала тихо, держа руку на его колене, — я тебя очень люблю.
Саныч дернул рукой, нож зазвенел о край тарелки.
— Э-э, — сказал неловко, под веселыми взглядами Инги и Олеги, восхищенным — Нюхи, серьезным — Сергея:
— Ну, так, да, вот огурцы, может, уже там чай?
— Чай, — согласилась Вива, — неси нам чай, Саша. Анна тебе поможет.
Она поднялась и пока двое внизу, скованно переговариваясь, нагружали поднос, ушла к себе в спальню. Вынесла и водрузила у Нюхиного места поллитровую банку, закрытую лоскутом пергамента. Положила рядом витую мельхиоровую ложечку.
— О-о-о! — сказали все хором, когда девочка встала у стола, увидела банку и открыла рот. И засмеялись.
Совсем ночью все разошлись, и стало тихо. Так тихо, думала Вива, вытягивая ногу, что все время ныла в колене, — они деликатничают, все четверо. Если бы дальше жить им вместе, то, просыпаясь ночами, летними, когда окна на всех этажах распахнуты, она слышала бы их, их шевеления, вскрики, а после — тихие разговоры и смех. Может быть — ссоры. Но так редко бывает, что все вместе, и быстро кончается. Инга и Сережа поедут туда, где его ждет работа. И для них это хорошо, они должны сами учиться жить вместе. А щенки тоже спешат. Их ждет долина Солнца и туда они торжественно пригласили Виву, не просто так, из уважения к патриарху, вернее матриарху, тихо засмеялась она, отодвигаясь, чтоб не разбудить Саныча, а потому что в вечернем разговоре выяснилось, Вива знает, что там в этих северо-крымских долинах росло и после исчезло. Привезет семена, пусть среди трав и боярышника на следующий год расцветает синий шалфей, желтая льнянка, яркая лапчатка, а по склонам — тюльпаны с острыми лепестками.
