Четвертый удар я делаю своей любимой металлической клюшкой номер четыре. Удар получается отменный. Мяч обходит все препятствия, взмывает в воздух и приземляется неподалеку от лунки, в двадцати метрах от флажка. Нодж опять ворчит. Не примеряясь, он делает следующий удар. Его мяч приземляется в метре от моего. Нам обоим предстоит непростой последний удар.
Мы молча идем к «грину». Тони уже нас нагнал. Я не сомневаюсь, что он сделал пару ударов вместо одного, спрятавшись за деревом. Тони и Колин встают по обе стороны от наших мячей. Мой мяч ближе к лунке, значит, Нодж бьет первым.
Тучи снова сгустились. Подняв голову, я вижу, что небо почернело. На горизонте сверкает молния. Начинается ливень: из-за сильного, неистового проливного дождя видимость падает практически до нуля, ливень хлещет по щекам маленькими ледяными жгутиками.
Все молчат и продолжают делать свое дело. Нодж, еще раньше промокший насквозь после падения в ручей, подходит к мячу. Когда он нагибается для удара, с кончика носа у него капает вода, он не очень широко расставил ноги, крепко сжал клюшку в руке. Колин дежурит у флажка, готовится вынуть его в нужный момент. Несмотря на дождь, мы не двигаемся с места, представляя собой размытую, блеклую картину, как на черно-белом снимке.
Наконец Нодж замахивается и ударяет по мячу. Минуту назад он бы попал в лунку, но дождь сделал землю более мягкой, и мяч, летящий в правильном направлении, не долетает и останавливается в тридцати сантиметрах от лунки. А ведь это был практически беспроигрышный вариант.
Я тоже промок насквозь, но почти не замечаю холодного проливного дождя. Я сосредоточен на правильном ударе: он не должен быть слишком жестким, но и мягко бить нельзя, не должен быть слишком быстрым, но и медлить опасно, короче — не слишком сильно, но и не совсем вяло. Главное в этом деле — равновесие. Нельзя долго прицеливаться. Однако и быстро бить тоже плохо. Я навис над мячом, как будто спрашивая у него, какой удар нужен. В последний раз прикидываю, как изменилась почва, помня о неудаче Ноджа, и решаю ударить чуть посильнее. Еще секунда, и я делаю медленный замах, возвращаюсь глазами к мячу, убеждаюсь, что все рассчитал правильно, и бью.
Мяч отскакивает от клюшки, пролетает над промокшими ромашками, как маленький, незаметный гонец. Он обходит мяч Ноджа, направляясь в сторону лунки. Я затаил дыхание. Он летит быстро, слишком быстро. Мне кажется, я перемудрил: он далеко от лунки, может, метрах в трех. Он не попадет в нее. И тогда я проиграл.
И вдруг мяч меняет направление, наткнувшись на небольшой бугорок, сворачивает влево, не сбавляя скорости, начинает крутиться и летит прямо к лунке. Какое-то мгновение кажется, что он ее проскочит, но вместо этого он подпрыгивает на месте, теряет скорость и, как бешеный, вертится на месте. Раз, два, три раза. Наконец ему надоедает мельтешить, и он плюхается в самый центр уже заполненной водой лунки.
Я тут же падаю на колени, подбрасываю клюшку в воздух и начинаю вопить от восторга.
— Вашу мать! Педики несчастные, слабаки! Я победил! Я выиграл! Ва-ууу!
Нодж, слегка ссутулившись, лениво ударяет по мячу, загоняя его в лунку, хотя теперь это уже бесполезно. Он попал, но поздно. С мрачным видом он направляется к лунке, чтобы достать мячи.
— Неплохо, — выдавливает он из себя.
— Отличный удар, сукин сын! — восклицает Тони. Шуткой это можно назвать только наполовину.
Колин ничего не говорит. Я не понимаю, почему у него такой страдальческий вид. Ему-то что?
Нодж достает из лунки оба мяча. Он подходит ко мне, протягивает руку, и мы обмениваемся рукопожатием. Он уже собирается вернуть мне мяч и вдруг передумывает.
— Погоди. У тебя ведь был «Данлоп» номер один. А это «Титлайст» номер три.
Я нервно вытираю мокрое лицо левой рукой.
— Я поменял мячи. Испугался. Наверное, становлюсь суеверным.
— И где же «Данлоп»?
Мне не по себе. Говорю:
— Я его выбросил. Он все равно старый был.
— Так в чем все-таки дело? В том, что он старый, или в том, что ты стал суеверным?
К нам подошел Тони. Колин по-прежнему стоит в стороне. Дождь льет как из ведра. Остальные игроки спрятались или под крышей клуба, или под зонтами. Дождь и вправду сильный, но мы не двигаемся с места.
— Ты считаешь, что я мухлевал?
— Нет, — говорит Нодж спокойно, осторожно. — Я просто хочу знать, где «Данлоп».
— Я же сказал, что выбросил его. Ты психуешь, потому что тебе не обломилось.
— По крайней мере, мне не обломилось только в гольфе, — бормочет Нодж едва слышно.
— Что?
— Ничего. Какая разница?
— Раз спрашиваю, значит, есть разница. Что ты сказал?
— Я сказал: по крайней мере, мне не обломилось только в гольфе.
— Нет, ты сказал: по крайней мере, мне не обломилось только в гольфе. Ты сделал ударение на мне. Подразумевая, что кое-кому не обломилось что-то другое, посущественнее.
Нодж пожимает плечами.
— Если тебе так показалось…
— Мне не показалось. Давай, договаривай, если тебе есть, что добавить.
— Ничего из того, что бы тебе хотелось услышать.
Мы уставились друг на друга, как боксеры перед боем. Колин пытается разрядить обстановку. С лица у него капает вода, он весь промок. Порывы ветра заглушают его голос.
— Перестаньте. Пойдемте лучше выпьем кофе.
Мы оба, воспользовавшись моментом, слегка расслабляемся. Та часть меня, которая стремится избежать столкновения, которая не хочет смотреть правде в глаза, радуется этому. А другая моя часть хочет забить Ноджа насмерть тяжелой металлической клюшкой, а потом сверху пройтись катком. Чуть погодя мы оба, как по команде, разворачиваемся и медленно направляемся в кафе вслед за Колином, на приличном расстоянии друг от друга. Тони плетется позади.
Подходим к входу. Мы с Ноджем садимся друг против друга, как обвинитель и обвиняемый в полицейском участке. Тони слева от меня, Колин пошел за кофе. Нодж достает из кармана и протягивает мне подмоченную пятидесятифунтовую банкноту, я молча беру. Тони отдает две двадцатки и десятку. У меня возникает мимолетное желание вернуть деньги. Победа уже почти не доставляет мне радости. Враждебная атмосфера все портит. Голова трещит от похмелья, черепушка раскалывается.
Тони начал разбор полетов: он всегда это делает.
— Ведь все началось с того короткого удара на седьмой лунке. Если бы я не промахнулся, а ты бы не взял эти три метра…
— Ну да, если бы я не промазал на пятой, а Нодж не упал в ручей… так можно продолжать до бесконечности, — говорю я.
Произнося эти слова, я все еще веду воображаемую беседу с Ноджем о том, что же мне такое не обломилось. Он закурил, смотрит на меня с улыбкой. С недоброй, издевательской улыбкой, как будто считает, что я ушел от конфликта на девятой лунке из страха. Меня это бесит, и, как только Колин возвращается с кофе, я чуть-чуть отхлебываю, многозначительно смотрю на Ноджа и спрашиваю:
— Так что мне все-таки не обломилось?
Тони закатывает глаза, а Нодж не медлит с ответом, словно только и ждал, когда я задам этот вопрос, и давно был готов к нему.
— Ты сам знаешь, что тебе не обломилось. Единственная приличная женщина среди тех, что у тебя были. В первый раз тебе попалась не телка. Ты бросил Веронику, хотя сам и мизинца ее не стоишь. И ради чего? Ради партии в гольф.
Нодж ухмыляется. Все это сведет меня с ума. Я бросил Веронику ради него, ради них всех. А он теперь мне выговаривает. Голова раскалывается от похмелья. Я промок и замерз. Вместо радости победы чувствую горечь поражения. Нодж пыхтит своей чертовой «Крейвен Эй»: пых, пых, пых. Он уже пятнадцать лет так пыхтит.
— Я не знаю, что мне не обломилось, но я знаю, что мне обломилось.
Нодж слегка скривил рот, типа: «Кого это колышет?» Это уже слишком. Я чувствую, как слова перекатываются на языке, им не терпится выплеснуть желчь наружу. Я пытаюсь удержать их, но слишком поздно, они сочатся изо рта.
— Рут. Твоя Рут, которую я трахал.
На мгновение Нодж замирает, а потом, к моему искреннему изумлению, начинает смеяться.
— Ты хотел причинить мне боль? Думал, я не в курсе? Ты не представляешь себе, насколько мне это фиолетово. Ты меня совсем не знаешь, Фрэнки. Или делаешь вид, что не знаешь.
Наступило молчание. Тони с Колином притихли. Я не говорил им, что трахал Рут.
— Мы с Рут были просто друзьями. Не более того, — продолжает Нодж.
— Да ладно. Чего же ты тогда твердил все время, что она и есть, так сказать, единственная и неповторимая?
— А ты попробуй понять. Хотя ты слишком туп, чтобы это понять.
Похоже, никто не знает, как прервать наступившее молчание, а оно все длится и длится. Тони делает попытку:
— Выпить никто не хочет?
И достает упаковку из четырех банок лагера.
