Очнулся он уже в кресле и на словах «Подпишите вот тут!».
Мероприятие закончилось. Ненормальный лежал связанным на полу, дурашливо прихехекивал и по-новой корчил из себя иммунитетного иностранца: — Tout comprendre, c'est tout pardonner, xa-xa.[108]
Глаза у него были мутными, но в левом зрачке — от лежания на полу, видимо, — проскакивала осмысленная, злорадная искра.
Джу Ван старалась на укрощённого не смотреть, держалась подчёркнуто непричастно. А Лощёный кому-то докладывал по телефону: «Груз упакован, отправляем в порт назначения, Дорофей Игнатьевич!».
— Распишитесь, потерпевший, и завтра к десяти — в Камушкино, — совал сердито Кожин-Морозов доктору давешний список, хотя и сервиз и напольные часы остались целехонькими, нетронутыми, а опухоль между глаз Кимоно Петровича реестром не предусматривалась ни в каких ценах.
— Но, кажется, вроде бы всё на местах, — оглянулся по сторонам доктор. — А… «Попупс»?… Мой «Попупс»!?
— Сказано завтра, значит, завтра, — многозначительно произнёс Лощёный и наложил лапу на сдвоенные стопкой канцелярские папочки. — Вещь-доки у нас не пропадают.
— Ну тогда всё… — упавшим голосом пролопотал доктор, реестрик машинально подмахивая, — я хочу сказать, всё в порядке.
— Не всё ещё, — усмехнулся скупо Кожин-Морозов, одним движением вымахнул из серванта на пол «Сакуру», затем с неменьшим грохотом опрокинул часы — и безмятежно сказал: — Теперь в порядке, можно звать понятых.
Из коридора немедля притопали «почтальон» и дворник.
— Вот, полюбуйтесь и засвидетельствуйте, что этот невменяемый понаделал! — сурово потребовал Кожин-Морозов. — Дворник, вы грамотный?
— Ещё бы! — вытянул руки по швам дворник. — Сейчас все грамотные.
— Тогда ознакомьтесь внимательно с протоколом и разборчиво распишитесь! — дал понятому бумагу Лощёный.
— Да зачем? Я так, — испуганно изъявил готовность дворник, но «почтальон» наступил ему тяжеленько на ногу, и они оба сделали вид, будто читают, вникают.
Прошла минута. Может, и меньше.
— Ну, хватит! — отменил увлечённость разгулявшихся понятых Кожин-Морозов. — Всё верно? Правильно? Тогда берите психа за ноги-голову и — в «Санитарку»! — переложил он каверзный труд на соучастников. — Да не бойтесь, он же не идиот, чтобы кусаться.
— Если что, мы поможем, — заверил пряно Лощёный.
Понятые подступились к безумцу, потерявшему и искру, и вообще интерес к окружающему, но тот при всей своей мнимой покорности оказался слишком тяжёл, неподъемен.
— Ах, чтобы вас! — обругал слабаков здоровяк Кожин-Морозов, приладился в головах, и втроём уже они потащили добычу на выход.
Лощёный чуть задержался. Ленивым движением уложил обе папки под мышку, обвёл осколки фарфора безжалостными глазами и мягким кошачьим движением выпустил из цепучих пальцев на стол золотую монеточку.
— Мы же свои люди, доктор, — сказал он милостиво. — Мы всё понимаем, так поймите и нас. И в платежах мы — обязательны. До завтра в Камушкино…
— А как же рыжий!? — вспомнил вдруг про по-трату, и совершенно злокозненную, напрасную, Кимоно Петрович. — Он же с меня деньги содрал!
— Какой рыжий? — вскинул брови Лощёный.
— Который мне гадость подсунул, под монастырь подвел…
— Выявим, завтра же сыщем, — заверил Лощёный улыбчиво. — А про монастырь вы напрасно. У нас особая служба, в колокола не гремим…
И, подмигнувши по-свойски, исчез.
Монеточка на столе сверкала, переливалась жарким золотом. И так же запереливались и засверкали оскорблённые чувства доктора.
— Вот результаты ваших интуристских услуг! — показал он себе на межглазье, а затем на осколки «Сакуры». — Вот до какого унижения дошли, Джува-нешева… Браво, достукались.
— Это я достукалась?! — взвилась Джу Ван. — Нет, это вам браво, Кимоно Петрович! Вы сами себе накаркали. Да, да! Правильно говорят: бойтесь желаний, они исполняются.
— Что?! Откуда такие рацеи!? — всплеснул руками доктор.
— Оттуда! Кто возмечтал «сокрушу всю эту икебану и тебя задницей посажу на осколки»? — сощуренно осведомилась Джу Ван и полы халата будто павлиний хвост задрала. — Хотите, я для вашего удовольствия сама сяду? Нет, вы скажите…
— Ах так? Садитесь! — указующе выставил палец доктор.
— Да? Только с вами!
— Ха-ха, с какой стати?
— А за компанию, чтобы прочухаться, поумнеть.
— Простите, что вмешиваюсь, — перебил диалог давешний погорелец, просунувшись в своём неопрятном пальто в комнату. — Там у вас дверь не закрыта. И скажите, куда от вас увезли товарища?
— Да что ж такое?! — прицепился к случаю поставленный совершенно в тупик Кимоно Петрович. — В Камушкино, разве не знаете? И вообще, пора… хотелось бы знать, когда дадут нашей семье у поговорить спокойно!?
Агент-шестёрка вгляделся пристально в Кимоно Петровича и, как бы оценив его заново, произнес:
— Никогда! Вы, мил человек, заслужили…
Невидимый фронт ненаблюдаем, но подотчётен. А ля герр ком а ля герр! И после удачливой операции сведения о потерях не выпячиваются, упоминаются напоследок и вскользь.
— В общем захват прошел гладко, но личность задержанного покамест не установлена, — закончил доклад полковнику Кожин-Морозов. — Документов при нём — никаких, а устно он свидетельствовал о себе неотчётливо, по-французски.
— По-испански, — вполоборота к докладчику уточнил Дорофей Игнатьевич. — У вас слух ни к чёрту, Кожин-Морозов.
— Возможно, — проглотил попрёк Кожин-Морозов. — Но что удивительно…
— Да не возможно, а точно, — снисходительно усмехнулся Дорофей Игнатьевич, зная за собой счастливую особенность оказываться угадчиком. — Оставьте ваши удивления при себе, личность автора мне досконально известна.
Когда начальника нельзя удивить, подчинённому остаётся разве что самому проявить изумление напополам с грустинкой. Эту сложную смесь и напустили на лица оперативники, причем Лощёный не пожалел еще и похлопать глазами.
Хлопки эти, однако, достались исключительно Феликсу Эдмундовичу. В разговорах с подчинёнными Дорофей Игнатьевич всегда полубоком к визитёрам сидел, слушал виском, давая своим знаменитым крестикам отдых, а собеседникам — прямую возможность докладываться висевшему над столом портрету. Такая повадка держаться всего лишь пламенным воспреемником, исполнителем предначертаний учителя, не умаляла властную стать столоначальника, и даже как-то пугала, загодя убеждала в его правоте и безошибочности.
— Вот! — кивком указал на стопку меченых карандашом книг Дорофей Игнатьевич. — Сдерите обложку с любой…
Кожин-Морозов отбросил грусть и потянулся ручищами к стопке.
— Сдерите, — продолжил полковник в интонации, отменявшей дранье, — и всё равно я через десять страниц скажу, кто автор, на что годится, и стоит ли дальше читать.
Кожин-Морозов лапы поджал, окислился, а Лощёный поменял изумление на восхищение и свесил голову в предметное доказательство, насколько он удручён, убит отсутствием такой прозорливости.
— Насквозь литературу грызут мышата да лучшие в мире неграмотные, — дополнительно уколол Лощёного польщённый его прибитой позой полковник. — И… и телесастые бесприданницы общежитий (тут он как бы уже шутил, в раж войдя). Этим вообще: чем толще, тем лучше — забирает глубже. А что за автор их мучает, — покосился он для чего-то на покрасневшего Кожина-Морозова, — и стоит ли он того — дело семнадцатое.
— Прошу прощения, товарищ полковник, у нас возникло попутное дельце, — подъехал вкрадчивым голосом подуставший быть экспонатом Лощёный. — В интересах углубления истины мы изъяли у Безухова нечто сомнительное, оставляющее желать… Может, по двум-трём страничкам (льстец! подхалим!!) вы дадите предметное заключение?
И, по-школьному расстегнув на коленке портфель, вытащил канцелярскую папочку.
Знакомый цвет и толщина папочки вызвали у полковника недоумение:
— Но я же ещё вчера, остолопы!
— Нет-нет, к «Алисе» отношения не имеет, — ускоренно проговорил Лощёный. — «Алиса» в Камушкине. Как и договорено, подшита к истории болезни. А эт-то «Попупс» — свеженький материал, не откажите…
Дорофей Игнатьевич подтянул манжеты и принял папочку с высокомерием хирурга, берущего кролика, чтобы в момент продемонстрировать ординаторам ловкость рук, зоркость глаз и — никакого мошенничества!
Лощёный и Кожин-Морозов, не сговариваясь, вытянули руки по швам, затаили дыхание.
Распушив бантик папочки, Дорофей Игнатьевич залез пальцами внутрь, выдернул наугад несколько листочков и препарировал их стремительными глазами. Затем ещё стремительнее он вернулся к титульному началу, пробежал вступление, и в глазах его объявились уже известные перископические крестики, но устремлённые не в ближнюю мишень, а куда-то в дальнобойную даль.
