Она кивнула.
В ее кошачьем великолепии всегда была капелька от гиены – суровая, неприступная волевая расчетливость в уголках рта. Несмотря на свою силу, она всегда была полна жалости к себе и теперь прошептала мне:
«Я точно в ловушке. В ужасной ловушке».
«Чего ты хочешь?» – спросил я.
«Не знаю, – сказала она. – Это всегда ускользает».
И затем, в порыве ограниченного сочувствия, которое еще была способна ко мне испытывать, тронула меня за руку.
«Однажды мне показалось, что я это поймала», – вымолвила она, и я пожал ее руку в ответ. Ибо, как я и признался Уодли, у нас была своя романтическая точка отсчета. Это была та ночь, когда мы встретились и блудили, сплетаясь, точно языки пламени, и опрокидывали друг над другом рога плотского изобилия – да, единственная ночь, когда мы были счастливы, как Христофор Колумб, потому что оба открывали Америку, нашу страну, навеки оставшуюся разделенной на две половины. Мы резвились в блаженстве наших взаимодополняющих обаяний, а потом сладко уснули рядышком, как два леденца.
Утром Сутулик, ее муж, надел одну из своих других шляп, и все мы пошли в церковь: Мадлен и Пэтти, Сутулик. и я. Он вел службу. Он был типичным американским сумасшедшим: мог развратничать по субботам и крестить по воскресеньям. Дом Отца Нашего состоит из многих чертогов, но я уверен, что Сутулик считал субботу чем-то вроде туалета во дворе. Я так и не понял их брака. Он был футбольным тренером, а она – заводилой болельщиков, и он отяжелил ее, и они поженились. Ребенок родился мертвым. Это была ее последняя попытка произвести потомство. Ко времени нашей встречи на их объявление откликались уже не раз («Никаких „золотых дождей“… должны состоять в браке»). Да, при достаточном таланте я мог бы написать о Сутулике и отсеках его американского ума целую книгу, но сейчас я не стану углубляться в этот образ, а только расскажу вам о проповеди, ибо я запомнил ее тогда и вспомнил теперь, идя по камням, – как мы сидели в простой белой церковке, не больше сельской школы об одной комнате и не роскошнее сарая из Адова Городка. Теперь, когда Пэтти уже не было на свете, я вновь услышал его голос.
«Нынче ночью я видел сон», – сказал он, и Пэтти – я сидел между ней и Мадлен – сжала мою руку и прошептала мне в ухо, как девчонка на уроке: «Твоя жена – вот его сон», но Сутулик даже не обратил на нее внимания. Он продолжал: «Братья, это было больше, чем сон, это было видение конца времен. Небеса свернулись, и я узрел, как Иисус грядет на облаке славы, дабы призвать к Себе Своих детей. И ужасно было видеть, братья, как грешники вопили, и стенали, и просили о милости, падая на лице свое пред Ним. Библия гласит, что будут две женщины, мелющие зерно, – одна будет взята, а другая оставлена. Будут двое на ложе… – Пэтти Эрлин сильно пихнула меня локтем в ребра. – Один будет взят, а другой оставлен. Матери будут рыдать, когда их детей отнимут от их груди, дабы принести Иисусу, а сами они останутся, ибо не сумели отказаться от грехов своих». Ноготки Пэтти Эрлин впились в мою ладонь, но я не знал, что она старается подавить – хихиканье или внезапный детский испуг.
«Библия гласит, – произнес Сутулик, – что в раю не будет дозволено ни единого греха. Ты не можешь быть христианином, если в воскресное утро сидишь в церкви, а затем не вернулся в нее воскресным вечером, потому что тебя потянуло на рыбалку. Братья, дьявол хочет, чтобы вы сказали: „Пропустить один вечерок – ну какой от этого вред!“
«Ему это и правда только на пользу», – шепнула Пэтти Эрлин мне в ухо, тогда как Мадлен, глубоко задетая продолжением нашего флирта, сидела с другого моего бока, застыв, как мороженое сало.
«И еще запомните, – говорил его голос, – вы идете в кино, а потом выпиваете стаканчик, а потом вы уже на пути к адскому пламени и проклятию – где огнь не угасает и червь не умирает».
«Ты развратник, – прошептала Пэтти Эрлин, – как и я».
«Придите же, братья, – сказал Сутулик, – прежде чем облака свернутся и будет поздно просить о милости. Придите к Иисусу сегодня. Отвергните ваши грехи. Отдайте свое сердце Иисусу. Придите и преклоните колена. Пэтти Эрлин, садитесь за пианино. Спойте с нами номер двести пятьдесят шестой и услышьте Иисуса в своем сердце».
Пэтти Эрлин заиграла на пианино – простенько, но лихо, – и прихожане запели:
Пускай я пред Тобою нем,
Но кровь Ты пролил за меня,
Коль Ты зовешь меня к Себе,
О Агнец Божий, – я иду.
После этого мы вернулись в дом Сутулика на воскресный обед, который приготовила его сестра, старая дева. Нам подали тушеное мясо, передержанное на плите до безжизненно-серого цвета, и полусырую картошку с вялой реповой ботвой. Я встречал мало людей, способных проявить субботней ночью такую жизненную силу, как Сутулик и Пэтти Эрлин, но этот воскресный обед был обратной стороной луны. Мы ели в молчании, а перед отъездом пожали друг другу руки. Пару часов спустя мы с Мадлен угодили в дорожную аварию. Минуло почти пять лет, прежде чем я снова увидел Пэтти Ларейн, и это случилось в Тампе, где после развода с Сутуликом и недолгой работы стюардессой на авиалинии – ее встреча с Уодли произошла в воздухе – она стала миссис Микс Уодли Хилби.
Сила воспоминаний поднимает тебя над болью, и потому я закончил свое путешествие по волнолому не в худшем состоянии, чем начал. Отлив достиг предела, и с песчаных низин тянуло болотом. Ирландский мох и морское сито колыхались под луной в лужах, подернутых серебром. Я удивился, найдя свой «порше» там, где оставил его. Если смерть существует в одной вселенной, то припаркованные автомобили – определенно в другой.
Только повернув ключ в зажигании, я сообразил, что четыре или пять часов, отведенные мной Мадлен, уже истекли. Если бы не это, я вряд ли поехал бы обратно в свой дом (дом Пэтти), чтобы стать с Ридженси лицом к лицу, – нет, пожалуй, я отправился бы во «Вдовью дорожку», где все это началось, и так напился, что утром ничего бы не помнил. Но вместо этого я закурил очередную сигарету, двинулся по Брэдфорд-стрит в направлении дома и прибыл туда прежде, чем успел бы истлеть брошенный в пепельницу окурок.
Напротив моих дверей, рядом с машиной отца, стоял патрульный автомобиль. Итак, Ридженси здесь. Этого я ожидал, но Мадлен еще не было.
Я не знал, что делать. Увидеть ее первой казалось необходимым – я хотел вооружиться теми изуродованными снимками, которые она нашла в запертой шкатулке, – но затем мне пришло в голову, что я даже не попросил ее привезти их. Конечно, она привезет – а вдруг нет? В число ее талантов или пороков не входило умение использовать страхи и горе в практических целях.
Однако я решил, что, пока Мадлен нет, я могу по крайней мере проверить, в порядке ли мой отец (хотя я был почти уверен, что да), и потому тихо, как мог, обогнул дом и достиг кухонного окна, увидев внутри, по обе стороны стола, Дуги и Элвина Лютера, уютно устроившихся на стульях со стаканами в руках. Кобуру с пистолетом Ридженси повесил на другой стул. Судя по его облику, он еще не заметил пропажи мачете – в этом я готов был поклясться. Впрочем, он, наверное, просто не успел заглянуть в свой багажник.
Пока я смотрел, они засмеялись, и меня разобрало любопытство. Я решил понадеяться на то, что Мадлен, не уложившаяся в пять часов, не приедет и в следующие пять минут. (Хотя мое сердце, возмущенное таким безрассудством, пустилось вскачь.) Тем не менее я снова обогнул дом, залез через люк в подвал и выбрал там позицию прямо под кухней. Сюда я частенько сбегал с вечеринок, утомленный гостями, лакающими мое спиртное (спиртное Пэтти). Поэтому мне было известно, что здесь слышны все беседы, которые ведутся на кухне.
Говорил Ридженси. Он вспоминал ни больше ни меньше как о службе в чикагском отделении Бюро по борьбе с наркотиками и рассказывал моему отцу о своем крутом напарнике, негре по имени Рэнди Рейган.
– Ей-богу, такое имя! – слышал я голос Ридженси. – Конечно, все звали его Ронни Рейганом. Настоящий-то Ронни был тогда только губернатором в Калифорнии, но про него уже все слышали. Вот этот самый Ронни Рейган и стал моим напарником.
– В моем баре как-то работал официант по имени Хамфри Гувер, – отвечал отец. – Так он говаривал: «Посчитай, сколько солонок не хватает, и умножь на пятьсот. Получишь доход за ночь».
Они рассмеялись. Хамфри Гувер! Еще один дар моего отца. Такого, как Ридженси, он мог продержать на стуле целый вечер. Теперь Элвин Лютер возобновил свой рассказ. По его словам, Ронни Рейган организовал кокаиновую облаву. Но наводчик оказался провокатором, и когда Ронни ступил за порог, он получил за свои старания огневую вспышку в лицо из обреза. С помощью операций ему попытались восстановить недостающую часть физиономии.
– Мне было жаль сукина сына, – сказал Ридженси, – и я принес с собой в больницу щенка бульдога. Но когда я вошел в палату, доктор как раз вставлял ему этот долбаный пластмассовый глаз.
