– Да ну! – сказал отец.
– Да, – сказал Ридженси, – этот долбаный глаз из пластмассы. Пришлось мне обождать. Потом остаюсь я с Ронни один и кладу ему на кровать щенка бульдога. В настоящем его глазу появляется слеза. Ронни говорит – бедняга! – он говорит мне: «А щенок меня не испугается?» – «Нет, – отвечаю я, – он тебя уже полюбил». Если обоссать все одеяло – значит любить, то он и правда его полюбил. «Как я, по-твоему, выгляжу? – спрашивает Ронни Рейган. – Скажи честно». Эх, бедняга! У него и уха тоже не осталось. «Ну, – говорю, – ничего. Ты и раньше не был похож на розу».
Они засмеялись. Я понял, что они будут травить свои байки одну за другой, пока я не войду. Тогда я выбрался из подвала и у парадной двери наткнулся на Мадлен. Она собиралась с духом, чтобы позвонить.
Я не сделал попытки поцеловать ее. Это было бы ошибкой. Однако она вцепилась в меня и держала голову на моем плече, пока не унялась бившая ее дрожь.
– Извини, что так долго, – сказала она. – Я два раза возвращалась.
– Все нормально.
– Я привезла снимки, – сказала она.
– Пойдем ко мне в машину. Там есть фонарь.
При свете фонаря обнаружился очередной сюрприз. Фотографии были не более и не менее непристойны, чем мои «полароиды», но на них была не Пэтти Ларейн. Ножницы Ридженси отделили от тела голову Джессики Понд. Я посмотрел снова. Нет, Мадлен не могла уловить разницу. Тело Джессики выглядело молодым, а лицо было смазано. Мадлен ошиблась невольно. Но это проливало новый свет на таланты Элвина Лютера Ридженси. Одно дело снять в похабном виде свою жену или постоянную подругу и совсем другое – уговорить леди, которая провела у вас в постели максимум неделю. Доблесть есть доблесть, мрачно подумал я и заколебался, открыть ли Мадлен, кто был моделью фотографа. Однако решил не расстраивать ее лишний раз и потому смолчал. Мне было неясно, как она отнесется к очередной любовнице мужа – с удвоенным негодованием или вдвое меньшим.
Она содрогнулась опять. Я принял решение отвести ее в дом.
– Пойдем тихо, – сказал я. – Он здесь.
– Значит, мне туда нельзя.
– Он не заметит. Я проведу тебя в свою комнату, и ты запрешь дверь.
– Это ведь и ее комната, верно?
– Тогда в кабинет.
Нам удалось тихо одолеть лестницу. На четвертом этаже я подвел ее к стулу у окна.
– Свет зажечь? – спросил я.
– Лучше посижу в темноте. Из окошка такой чудесный вид. – Наверное, она впервые видела наши песчаные равнины и залив при луне.
– Что ты собираешься делать внизу? – спросила она.
– Не знаю. Надо с ним разобраться.
– Это безумие.
– Между прочим, там мой отец. Это нам на пользу, честно.
– Тим, давай просто сбежим.
– Может, и сбежим. Но сначала мне нужны ответы на пару вопросов.
– Ради душевного спокойствия?
«Ради того, чтобы не сойти с ума», – чуть не сказал я вслух.
– Возьми меня за руки, – сказала она. – Давай посидим минутку.
Мы так и сделали. Думаю, ее мысли проникли ко мне через наши сплетенные пальцы, ибо я вдруг вспомнил первые дни после того, как мы встретились – я, бармен, которого все зазывали к себе (поскольку в Нью-Йорке хорошие молодые бармены пользуются среди владельцев ресторанов такой же высокой репутацией, как хорошие молодые спортсмены-профессионалы), и она, шикарная хозяйка в мафиозном итальянском ресторане неподалеку от центра. На эту работу ее устроил дядя, весьма уважаемый человек, но она оказалась прямо-таки созданной для Мадлен – сколько хлыщей и пижонов, мелькавших в ее угодьях, пытались урвать от нее кусочек, однако на протяжении года у нас был великолепный роман. Она была итальянка и верная подруга, и я обожал ее. Она любила тишину. Любила часами сидеть в комнате, погруженной в сумерки, и мне передавалось бархатистое биение ее любящего сердца. Я мог бы остаться с ней навсегда, но я был молод и заскучал. Она почти не читала книг. Она знала по именам всех когда-либо живших знаменитых писателей, но почти не читала сама. В ней были блеск и изящество атласа, но мы никогда не ходили никуда, разве что друг в друга, и этого хватало ей, но не мне. Теперь же я, возможно, снова возвращался к Мадлен, и в моем сердце подымалась волна. Назовем ее ночной волной. В свои лучшие часы Пэтти Ларейн дарила мне ощущения, близкие к солнечному свету, но я уже приближался к сорока, и луна с туманом стали ближе моей душе.
Я освободил ее руки и легонько поцелован Мадлен в губы. Это воскресило память о том, как нежен ее рот и как он похож на цветок. Слабый звук, хрипловатый и чувственный, как сама земля, шевельнулся в ее горле. Это было прекрасно, или было бы прекрасно, если бы все мои мысли не были заняты тем, что ожидало меня внизу.
– Я оставлю тебе оружие. На всякий случай, – сказал я и вынул из кармана пистолет Уодли двадцать второго калибра.
– У меня есть, – сказала она. – Я взяла свой. – И достала из-под пальто маленький двуствольный «дерринжер». Два выстрела. Две дыры размером 0,32. Затем я подумал о «магнуме» Ридженси.
– В этом доме теперь целый арсенал, – сказал я, и в комнате хватило света, чтобы увидеть ее улыбку. Я давно заметил, что одна хорошая, вовремя произнесенная фраза может сделать ее почти счастливой.
Итак, я спустился вниз не безоружным.
Однако Ридженси наверняка заметил бы пистолет, выпирающий из-под моей рубашки или штанов, – его просто некуда было спрятать, – а такая перспектива меня не вдохновляла. Поэтому я изобрел компромисс, положив его на полочку над телефоном, поблизости от кухонного порога. Затем боевым шагом вошел внутрь.
– Эй, а мы и не слышали, как ты открыл дверь, – сказал отец.
Мы с Ридженси поздоровались, отведя глаза, и я плеснул себе выпить, чтобы осадить свою крупнокалиберную усталость. Первую порцию бурбона я опрокинул неразбавленной и налил вторую, даже не кинув льда в стакан.
– Куда гонишь, хозяин? – спросил Ридженси. Он был пьян, и когда я наконец поймал его взгляд, мне стало ясно, что он далеко не так спокоен, как я решил, увидев его позу через кухонное окно и услышав его голос в подвале, – нет, подобно многим большим, сильным людям, он умел таить в разных частях своего тела целые блоки тревоги. Он сидел на стуле неподвижно, как крупный зверь, но будь у него хвост, он колотил бы им по перекладине. Только глаза, остекленевшие от зловещих перипетий последней сотни часов и сверхъестественно яркие, выдавали то, что накопилось в его душе.
– Мадден, – сказал он, – твой отец – король.
– Хо-хо, – сказал отец, – мы тут неплохо поладили.
– Дуги, ты лучше всех, – сказал Ридженси. – Я расшибу башку любому, кто возразит. Что ты сказал, Тим?
– Ну, – произнес я, поднимая стакан, – выпьем.
– Выпьем, – сказал Ридженси и опорожнил свой.
Наступила пауза. Потом он сказал:
– Я говорил твоему отцу. Мне нужен долгий отдых.
– Мы пьем за твое увольнение?
– Я ухожу, – сказал он. – Этот город взбаламутил всю дрянь, какая во мне есть.
– Не надо им было тебя сюда присылать.
– Точно.
– Твое место во Флориде, – сказал я. – В Майами.
– Какая сволочь про меня настучала? – спросил Ридженси.
– Это каждая собака знает, – сказал я. – Всем известно, что ты спец по наркотикам.
Его веки тяжело упали. Я не хочу преувеличивать, но было похоже, что ему надо перевернуть матрац.
– Стало быть, всем, да? – спросил он.
– Эта работа накладывает на человека свою печать, – спокойно произнес отец. – Ее не скроешь.
– Я говорил этим мудакам, которые меня назначали: нет смысла прикидываться, что ты из центрального управления, да что толку. Португальцы тупые, упрямые люди во всем, кроме одного. Их на кривой не объедешь. И. о. шефа полиции! – Если бы здесь стояла плевательница, он бы в нее плюнул. – Да, я ухожу, – сказал он, – и не надо говорить «посошок», Мадден. – Он рыгнул и сказал отцу «прошу прощения» за невоспитанность, а потом помрачнел. – Мной командует бывший моряк, – сказал он. – Можете представить, чтобы моряк стоял над «зеленым беретом»? Это все равно что положить бифштекс на огонь и прихлопнуть его сковородкой.
Мой отец решил, что это забавно. Возможно, он засмеялся, чтобы повысить всем тонус, но Ридженси был польщен.
– Об одном я жалею, Мадден, – сказал он, – что мы так и не потолковали чуток про наши философии. Хорошо было бы надраться.
– По-моему, тебе уже почти хорошо, – отозвался я.
– Какое там. Знаешь, сколько я могу выпить? Скажи ему, Дуги.
– Он говорит, что начал вторую пятую своей дозы, – сказал отец.
– И если подсыплешь мне в стакан снотворное, я тоже не свалюсь. Я сжигаю это дело скорее, чем оно успевает подействовать.
– Тебе много чего сжигать, – сказал я.
– Философия, – сказал он. – Поясню на примере. Ты думаешь, я тупой, необразованный сукин сын. Да, я такой и горжусь этим. Знаешь почему? Коп есть человеческое существо, рожденное в тупости и продвинутое в ней. Но он хочет стать умным. Знаешь почему? Так желает Бог. Всякий раз, когда болван становится чуть-чуть умнее, это сбивает с сатаны капельку апломба.
