Киоко почувствовала дурноту уже со второго дня. Тринадцать часов полета, временной перепад и первые неприятные впечатления — все это вместе привело к тошноте и сильной головной боли. Поскольку первым делом она бросилась на Монмартр (в поисках импрессионистов), многолюдье и толчея этого квартала усугубили ее состояние. Для нее Плас дю Тертр была центром мира, тем местом, где зародилась современная живопись и самая рафинированная форма диалога с цветом, тем местом, где художники разработали теорию прямого переноса света на холст. И вот этот-то «центр мира» превратился в форменный базар, где торговали сувенирами и разными поделками и где обосновалось целое войско портретистов и сомнительных рисовальщиков… Все они цеплялись к туристам, приставали агрессивно и напористо, хватали за рукав, тараторили на всех языках, предлагая нарисовать портрет, сделать карикатуру или вырезать профиль из черной бумаги… Киоко расстроилась, обнаружив, что Париж серьезно страдает от граффитистов, которые оставляли разрушительные отпечатки на всем, уродуя город, пачкая и увеча его. Когда же Киоко увидела, что и фасад кабаре «Проворный кролик» тоже помечен секрецией граффитистов, она испытала такое возмущение, что впору было повернуть обратно в аэропорт и улететь домой.
Киоко смутно слышала что-то о японском синдроме разочарования в Париже. Эта болезнь была уже зафиксирована специалистами, а в отделения скорой помощи парижских больниц каждый год поступало сколько-то японцев то с высокой температурой, то с панической атакой, то с десятками симптомов из категории аллергии. Разброс этих симптомов простирался от чувства тошноты до состояния бреда, от разных стадий лихорадки (кого-то просто била дрожь, как от холода) до ощущения перехвата дыхания. Посольство Японии даже располагало специальным номером телефона круглосуточной «скорой», куда можно было обратиться за помощью при внезапном наступлении синдрома, а в самых тяжелых случаях организовывалась срочная репатриация. Киоко краем уха слышала об этом синдроме, но не приняла информацию всерьез. Как это в Париже могла развиться аллергия на Париж? Неужели Париж может обернуться обманом и предательством так, что тело восстает еще до того, как восстанет разум? Неужели реальный Париж может так больно ударить по чувствам после того, как ты годами в воображении счастливо плутал по нему?
Исключено. Киоко даже не удосужилась задуматься о таком варианте. Ее мысли занимал вариант противоположный, синдром Стендаля. Потому что этот синдром был гораздо известнее, а многочисленные путеводители описывали его во всех подробностях, особенно для японцев, направлявшихся в Италию. Синдром Стендаля представлял собой форму экстаза перед лицом прекрасного, форму экстаза, которая тоже могла проявиться лихорадкой или обморочным состоянием. Первым, кто описал этот тип экстаза, был как раз сам писатель Стендаль. В 1817 году, приехав во Флоренцию и будучи потрясен обилием великих произведений искусства, в один прекрасный день Стендаль, выходя из церкви Санта Кроче, почувствовал, что задыхается, почувствовал, по его собственному выражению, что «жизнь в нем иссякла», что ноги его больше не слушаются, и ему пришлось даже сесть на скамью, чтобы попытаться хоть как-то умерить сердцебиение. Каждый год службы скорой помощи во Флоренции регистрируют сотни случаев, когда люди задыхаются от красоты, не в состоянии справиться с волнением при виде образцов высокого искусства, которое они не ожидали увидеть или которое превзошло их ожидания.
Но почему же иностранцы ехали во Флоренцию с меньшими ожиданиями и испытывали экстаз неожиданной силы, тогда как в Париж ехали с огромными ожиданиями и вместо экстаза испытывали разочарование? Как Парижу удалось колонизировать подсознание человечества, заняв там высшее место, присвоив себе роль совершенного города, квинтэссенции прекрасного? И почему из всех иностранцев именно японцы чаще всего испытывали в нем разочарование, откуда и название соответствующего синдрома?
Киоко всерьез задумалась над всеми этими вопросами только на третий день своего пребывания в Париже, когда начала как-то свыкаться с некоторыми вещами. К тому же ей повезло увидеть, хоть ненадолго, Париж при свете солнца, и она два часа провела на Мосту искусств, созерцая волнующую гармонию города. Она много раз пыталась представить его себе без людей, что подало ей идею: как-нибудь встать вместе с солнцем, чтобы увидеть улицы почти без пешеходов.
Идея так вдохновила Киоко, что она решила проинформировать и других о возможности чуда. По воскресеньям с утра в Париже, по крайней мере до девяти-десяти часов, некоторые кварталы в центре — почти пустые. «Надо будет написать тем, кто составил путеводитель», — мысленно сказала себе Киоко, пройдя по бульвару Монпарнас от Монпарнасской башни до Обсерватории и встретив по пути всего двух человек, полицейского и подметальщика. В шесть утра свет был великолепен, а город выглядел цельным, без шума и без тех помех, которыми были люди. Дойдя до перекрестка с бульваром Сен-Мишель, она завидела слева решетку Люксембургского сада и заторопилась туда, чтобы хоть немного пройтись по знаменитому саду до наплыва толпы.
В тот момент, когда она вошла в ворота сада, ей навстречу попалась третья за это утро живая душа: человек с рассеянным, если не сказать неуверенным, видом, с неухоженной бородой и одетый в мятое пальто со свисающим поясом. Человек, которому было за пятьдесят, посмотрел на Киоко пристально, с настойчивостью, недопустимой в Японии. Поскольку их взгляды скрестились, Киоко инстинктивно улыбнулась ему и прошла мимо. Улыбка Киоко оказала ободряющее действие на человека с рассеянным видом, он обернулся поглядеть, как она уходит. Киоко чувствовала его взгляд затылком и спиной. Ее даже пробрал страх — может, она поступила неосторожно, так рано выйдя в город, и рискует напороться на всяких ненормальных или страдающих бессонницей?
Но ее страх быстро прошел, потому что парк стал наполняться людьми всех возрастов, выходящих рано утром на jogging. Киоко видела, как они мотаются по парку во всех направлениях, будто автоматы, которых завели ключиком и выпустили на природу. Она даже не заметила, что человек с рассеянным видом сделал налево кругом и пошел следом за ней на расстоянии.
Пока я пишу эти строки, по клавиатуре моего компьютера гуляет черный таракан. Таракан крупный, красивый, величественный, умный, быстроногий. Панцирь у него сверкающе-черный, прямо как из эбена. При перемещении две его антенки исследуют пространство с потрясающим проворством.
Я не знаю точно, где живет черный таракан, который гуляет по клавиатуре моего компьютера. Склоняюсь к тому, что он живет непосредственно в моем компьютере, но доказательств у меня нет. Так или иначе, в тот момент, когда я выключаю компьютер, таракан исчезает, шмыгает куда-то в щели между клавишами.
По меньшей мере тридцать пять лет я пишу вместе с тараканом. Я очень хорошо помню тот день, когда таракан появился в моей писательской жизни. Я сидел в своей комнате, за столом, перед листом белой бумаги, держа наготове заправленную черными чернилами ручку. Я еще не написал ни строчки, только смотрел на тревожно-белый лист и думал о стихотворении, которое собирался написать. Подбирал в уме заголовок, и вдруг меня потянуло к слову «таракан». Я стал тщательно выписывать его в заголовке, сам в некотором удивлении и, как всегда, в некотором трепете перед этим источником незнаемого, который есть написание стиха.
Думаю, что таракан (живьем) появился на листе бумаги как раз в тот момент, когда я кончил выписывать предпоследнюю букву «а» и взялся за букву «н» в слове «таракан». Но я не бросил свою каллиграфию. А когда оглядел потом все слово, красующееся вверху страницы, черный таракан был уже там, под словом «таракан», будто бы тоже созерцая слово «таракан». Я понял, что присутствую при, так сказать, акциденте творения, но и при космическом акциденте, при материализации слова. Может быть, во Вселенной, в других галактиках этот тип материализации достаточно распространен, может быть, существуют миры, где материя, собственно, только так и зарождается, из слов, из духа. Просто мы, люди, не привыкли к таким вещам и не очень-то в них верим.
Однако вернемся к моему пакту с тараканом. Сразу же после заголовка меня застопорило. Таракан терпеливо ждал на белом листе бумаги, пошевеливал антенками, посматривал на меня с любопытством и ждал продолжения. Но я боялся того, что может случиться, если я продолжу. Я сказал ему: «Давай на этом остановимся». И тут я совершенно отчетливо услышал в своей голове голос, который ответил: «Ладно».
Я до сих пор уверен, что принес человечеству колоссальную жертву. Если бы все написанные мной слова продолжали бы материализоваться, мир, в котором мы живем, стал бы чудовищным. Или, что тоже не исключено, рухнул бы в небытие. До сих пор я не знаю и никогда не узнаю, почему из всех людей именно во мне, а не в ком-то другом на миг пересеклись таинства мира, почему именно я увидел своими глазами, как дух творит материю. В некотором смысле я счастлив, что в тот момент, когда физические законы нашего мира на долю секунды приостановились, я не написал стихотворение под заголовком «Небытие» или «Обращение вспять». Однако я не жду никаких знаков признательности от человечества. Никто не поверит тому, что со мной произошло, да и у меня нет намерения рассказывать себе подобным об этом происшествии.
