Глеб. Хорошо, не бросайся… Я согласен стать твоей шагреневой кожей…
Эля. Ты имеешь в виду, что будешь исполнять все мои желания, или что скукожишься и исчезнешь, и тогда я умру? Представляешь, по этой набережной гулял Бальзак… И придумывал этот сюжет…
Глеб. Не представляю! Мне кажется, что эта набережная всегда была предназначена для ловли нелегалов…
Эля (беспокойно). Да, кажется, опять идут жандармы…
Глеб. Значит, мне снова надо прятаться… А ты?
Эля. У меня студенческая виза… А ты согласен подняться ко мне? У нас будет безопасно, да и родители хотели с тобой познакомиться.
Глеб. Ну, не заставлять же добрых людей беседовать со мной на ветру… Тем более в присутствии жандармов…
Та же столовая в доме Статских. За чистым столом сидят родители Эли. Отец Эли что-то пишет, мать вяжет.
Входят Эля и Глеб.
Глеб (кланяется в пояс). Здравствуйте, люди добрые. Как говорится, бонжур! Спасибо, что приютили, а то на улице опять ловят нелегалов! Люди никак не могут отвыкнуть от этой дурной привычки…
Эля (смеясь). Какой же?
Глеб. Охоты на людей…
Отец (вполголоса, матери). Довольно развязный молодой человек. Вылитый Че Гевара…
Глеб (приветливо обращаясь к отцу). Я это исключительно от неудобства положения… Вообще я скромный, а вот от смущения могу вести себя несколько вызывающе…
Мать (вставая). Ну что вы, что, вы… Не надо смущаться. Все мы можем оказаться в таком положении.
Глеб (смущенно). Ну, ситуация, надо признать, комическая. Эля привела в дом бомжа в лохмотьях. Представляю, что вы должны чувствовать по этому поводу.
Отец (вставая). А у меня предложение: я вам принесу что-нибудь из своих вещей, вы примете душ, побреетесь, а потом мы будем пить чай и беседовать… Судя по тому, как вы обворожили нашу дочь буквально за считанные часы, человек вы преинтереснейший. Согласны?
Глеб (смущенно). Конечно! Спасибо! Я с удовольствием перестану смущать вас своим видом, только потом верну вам вашу одежду. Ни в чем приличном все равно бродяжничать несподручно. Скоро изорвется и запачкается, а еще скорее собратья по призванию отберут. Хотя вы после меня ее, наверно, не наденете…
Отец (беря Глеба под руку и уводя с собой). Ну, не будем делать скоропалительные выводы…
Эля (смотрит вслед мужчинам, счастливо улыбаясь). Боже мой, невозможно поверить! Какая идиллия! Папа! Глеб!
Мать (наконец обняв дочь). А я тебе всегда говорила, что наш папа неординарный человек…
Женщины остаются одни. Эля смотрит на закрывшуюся за отцом и Глебом дверь, потом переводит глаза на скатерть и начинает чертить на ней что-то черенком вилки. Мать смотрит на Элю, потом берет в руки стакан и задумчиво его покачивает. Через минуту останавливается и, взглянув на дочь, прикладывает ладонь к ее лбу, проверяя, нет ли температуры.
Мать. Как ты себя чувствуешь? Тебе тоже надо бы посидеть в горячей ванне. Давай я попрошу согреть тебе молока?
Эля. Не надо, мама. Я терпеть не могу кипяченое молоко…
Мать. Ну, давай тогда какао? Хочешь какао?
Эля. Попозже, ладно?
Некоторое время молчат.
Мать. Ты помнишь, на старой квартире, во дворе, огромный тополь рос? Ему потом все ветки обрезали, из-за пуха весной. Как окно раскроешь – вся квартира в пуху… На нем еще, до того как его обрили, старая шина висела на веревке. Ты на ней качаться обожала… Помнишь?
Эля. М-м-м… Смутно…
Мать. Ну да… Тебе тогда, наверное, года четыре было… Там еще мальчишка на первом этаже жил… Не помню, как его звали… в бывшей дворницкой… Вы с ним во дворе играли…
Эля. Дамир!
Мать. Да, наверное…
Эля. Мы еще шубу мою белую угробили! Он тогда во двор вынес старые магнитофонные пленки – ну большие такие, не помню, как они называются…
Мать. Бабины…
Эля. Ну да… Мы их размотали и играли в лошадки. Ну, я, конечно, была лошадью, а он правил. А шуба белая была! Черт его знает, то ли вся пленка так мажется, то ли только эта была такая, от старости! Я потом как зебра стала!
Мать. Бабушку чуть инфаркт не стукнул, когда она за тобой во двор спустилась… Ты вообще была к пленкам неравнодушна. Я как-то тебя на несколько минут в большой комнате оставила одну. Чувствую: затихла. Ну, думаю, творит что-то. И точно! Ты у всех кассет отца пленку размотала и вокруг ножек стола и стульев намотала. Маленькая совсем была, еще не ходила. Ползала только смешно так – одну ногу подожмешь, а другой отталкиваешься…
Мать задумчиво улыбается. Эля вдруг бросает вилку и неловко прижимается к материнскому плечу.
Ничего, Элечка, ничего… Все устроится как-нибудь… Ты только себя береги – не делай глупостей больше, чем надо…
Эля. А что, кто-то знает, сколько надо?
Мать. Не ершись. Ты знаешь, сколько надо. Ну вот что ты для нас с отцом все время спектакли разыгрываешь? Кому это надо? Какие мы уже есть – такие и есть. Жизнь ведь заново не перепишешь. А тебя мы очень любим, и ты это знаешь.
Эля. Если вы так меня любите, что ж всю жизнь так построили, что ни вам, ни мне жизни нет? Отец вечно под прицелом сидит, ты рядом с ним с ума сходишь, а мне в универе газетами в морду тычут с такими глазами, будто я всю жизнь массовыми казнями занимаюсь…
Мать. Ну поверь, детка, нам ведь никто выбора не предлагал – сидеть под прицелом или нет. Разве могли мы знать, что все так повернется? Когда папа бизнес начинал, примеров ведь не было. И посмотреть, как бывает, негде было. Он – первооткрыватель в каком-то смысле. Судить легко уже после всего, а ты попробуй, сделай что-нибудь самостоятельно, без подсказки, без учебников и учителей – носка простого не свяжешь, а тут бизнес… Да еще и наша дорогая родина, где все переворачивается с ног на голову каждые полчаса… В этой клоаке можно быть либо самым сильным, либо мертвым… А что вообще бизнесом занялся, так он – настоящий мужчина. А у настоящего мужчины должно быть Дело, Предназначение, чтоб он себя мужиком чувствовал… И, не разрушив, ты его с пути не свернешь. Ты ведь тоже за Глебом своим побежишь, куда он позовет – отговаривать не будешь…
Эля. Не буду…
Мать. Ну вот видишь…
Пауза.
Эля. Мне иногда кажется, что Бог нас до сих пор бережет, чтоб хоть один пример любви на свете оставить… Вы с папой – динозавры… Все его знакомые по двадцать раз юбки поменяли…
Мать. Да уж. Двадцать один год прожили – и все еще друг друга терпим. Я боюсь, что ты у меня тоже динозавр, – яблоко от яблони недалеко падает…
Эля. Да это хорошо, мам! Размениваться не надо…
Мать. Да? Ну, дай-то бог… Эль, может, вы не сразу пойдете-то? Ты бы хоть подлечилась, а? И пальто себе купила б нормальное – ну ведь не на весь ведь свет пупком сверкать! И потом, можно и на машине ездить – чего обязательно пешком-то таскаться!
Эля. Ой, мать, перестань! Ты, как всегда, на всякие мелочи переходишь!
Мать. Так я тебя не на помойке нашла! И ты его от воспаления легких полечишь разок, тоже будешь цепляться, какое пальто на него одеть и какой шарф завязать! Погоди еще, пыль в зад набьется – вспомнишь меня…
Эля. Ладно, ладно, мам… Я тебя люблю…
В комнату возвращаются мужчины.
Глеб, Эля и ее родители сидят за столом в столовой. Стол накрыт к чаю. Лакей чинно разливает чай. Глеб удивительно преобразился. Он прилично одет, хорошо причесан и побрит. В воздухе висит неловкое молчание.
Отец (уходящему лакею). Мерси, Жак, мерси!
Лакей (учтиво кланяется). Да-рьен! Медам, месье… (Степенно удаляется.)[59]
Эля (ей явно неудобно, но едва лакей закрывает за собой дверь, передразнивает его). Медам, месье, синьоры! Как жаль, что в этой пьесе бездарные актеры…
Отец (Глебу). Мы наняли прислугу из настоящих французов… Как это ни странно, но у иммигрантов настолько развито чувство социальной справедливости, что они просто не могут нормально работать по дому. О русских я и не говорю… Они вообще всегда славились классовой нетерпимостью к работодателям. Жаку, правда, приходится платить зарплату профессора Сорбонны, но зато он из знаменитых. Его предки прислуживали еще маркизу де… Как его бишь? Черт, забыл его имя… Вылетело из головы! Макризу де…
Эля (тянет руку, как в школе). Можно, я скажу, я помню…
Отец. Ну?
Эля (гордо). Маркизу де Саду!
Глеб прыскает чаем со смеха и извиняется.
Мать (одергивая Элю). Да помолчи же наконец! Дай мужчинам пообщаться.
Отец (Глебу). Простите за навязчивость… Сколько вам лет?
Глеб (приветливо). Мне двадцать четыре.
Отец. Вот когда вы привели себя в божеский вид, мне ваше лицо кажется знакомым. А как ваша фамилия? И что вас привело к такому образу жизни?
