Чуть позже я понял, что давно не видел Эстер, и встал с не очень твёрдым намерением её поискать. В центральной комнате народу оставалось не так много; в коридоре я перешагнул через несколько человек и в конце концов нашёл её в одной из дальних комнат; она лежала в середине группы, на ней была только золотистая мини-юбка, задранная до талии. У неё за спиной высокий парень с длинными вьющимися волосами, возможно — Пабло, ласкал её ягодицы, собираясь войти в неё. Она болтала с другим, неизвестным мне парнем, тоже черноволосым и очень мускулистым, одновременно играя его членом, с улыбкой похлопывая им то по носу, то по щекам. Я тихо прикрыл дверь; я тогда не знал, что вижу её в последний раз.
Ещё чуть позже, когда над Мадридом занимался рассвет, я быстро подрочил у края бассейна. Неподалёку стояла девушка в чёрном платье, с отсутствующим взглядом; я думал, она меня не замечает, но когда я эякулировал, она сплюнула в сторону.
В конце концов я заснул и спал, наверное, долго, потому что когда я проснулся, вокруг не было никого; даже Пабло куда-то ушёл. На моих брюках засохла сперма, и, похоже, я пролил виски на рубашку; она воняла. Я с трудом встал и пошёл по террасе, переступая через объедки и пустые бутылки. Облокотившись на балюстраду, я окинул взглядом улицу внизу. Солнце уже опускалось к горизонту, скоро наступит ночь, и я примерно знал, что меня ждёт. Сомнения нет: я вышел на финишную прямую.
Блестящие металлические сферы парили в воздухе, медленно вращаясь вокруг своей оси и издавая певучий, слегка вибрирующий звук. Местное население относилось к ним странно, в его поведении сочетались поклонение и сарказм. Население это, безусловно, состояло из социально организованных приматов, но кто они — дикари, неолюди или какой-то третий биологический вид? По их одеянию — широким черным плащам и черным капюшонам с прорезями для глаз — определить это было невозможно. Развалины вокруг, вероятно, соотносились с какой-то реальной местностью: временами пейзаж напоминал описания Лансароте у Даниеля1; я не совсем понимал, что Мария23 хочет сказать их иконографическим воспроизведением.
Мы несём в себе весть
О системе апперцептивной,
Об IGUS эмотивной,
Той, что была и есть.
Мне иногда приходило в голову, что и Мария23, и вообще неолюди, включая меня самого, — всего лишь программные фантомы; однако сама прегнантность этих фантомов доказывает существование одной или многих IGUS (независимо оттого, какова их природа — биологическая, цифровая или интермедийная). Существования же хотя бы одной IGUS самого по себе достаточно, чтобы вызвать, в то время пока она существует, сужение поля бесчисленных потенций. Подобное сужение является обязательным условием парадигмы существования. Даже Грядущие, обретая бытие, должны будут привести свой онтологический статус в соответствие с общими предпосылками функционирования IGUS. Уже Хартл и Гелл-Манн показали, что когнитивная функция IGUS (Information Gathering and Utilizing Systems[77]) предполагает такие условия, как устойчивость последовательностей событий и их взаимоисключение. IGUS наблюдателя, природного или созданного искусственно, наделяет реальным существованием лишь одну из всего множества параллельных вселенных; подобный вывод, отнюдь не исключая возможного существования иных вселенных, тем не менее не позволяет любому заданному наблюдателю получить какой-либо доступ к ним; если воспользоваться довольно загадочной, но обобщающей формулой Гелл-Манна, «в каждой вселенной присутствует только эта вселенная». Существование сообщества наблюдателей, даже если оно включает всего две IGUS, само по себе доказывает существование некоей реальности.
Если придерживаться общепринятой гипотезы о непрерывной эволюции органических соединений, то у нас нет никаких оснований полагать, будто эволюция дикарей была прервана Великой Засухой; но нет и никаких признаков того, что они, как полагала Мария23, сумели вновь овладеть речевой деятельностью и образовать разумные сообщества, воссоздав новые социумы на принципах, отличающихся от тех, что в своё время были заданы Основоположниками. Однако Мария23 буквально одержима этой проблемой дикарских социумов и постоянно затрагивает её в ходе нашего общения, принимающего все более оживлённый характер. Я чувствую в ней какое-то интеллектуальное брожение, нетерпение, которое понемногу передаётся и мне, хотя внешние обстоятельства никак не оправдывают выхода из обычного для нас стаза; после очередного отрезка нашей интермедиации я все чаще чувствую себя взволнованным и словно ослабшим. К счастью, Фокс своим присутствием быстро возвращает мне покой, я устраиваюсь в любимом кресле, на северной оконечности главной комнаты, и, закрыв глаза, спокойно сижу на солнце, ожидая следующего контакта.
В тот же день я сел в поезд и уехал в Биарриц; в Андае была пересадка, толпились девушки в коротких юбках, и вообще царила каникулярная атмосфера, не имевшая ко мне, естественно, почти никакого отношения, но всё-таки я ещё не утратил способности замечать такие вещи, ещё не перестал быть человеком, незачем себя обманывать, я не стал непрошибаемым, и мне неоткуда ждать окончательного избавления — вплоть до реальной, физической смерти. Приехав, я поселился в «Вилле Евгении», старинной загородной резиденции Наполеона III, подаренной им императрице и превращённой в двадцатом веке в отель класса «люкс». Ресторан тоже назывался «Вилла Евгения» и был отмечен одной звездой в путеводителе Мишлена. Я взял ризотто с чернилами каракатицы; вкусно. Мне казалось, что я мог бы есть то же самое каждый день и вообще мог бы остаться здесь надолго, быть может, до конца жизни. Наутро я купил ноутбук «Самсунг X10» и принтер «Кэнон 180», со смутным намерением приступить к проекту, о котором говорил Венсану, и поведать какому-то неизвестному пока читателю о событиях, развернувшихся на моих глазах на Лансароте. Далеко не сразу, лишь после нескольких наших с ним разговоров, после того как я долго объяснял, насколько заметное, пускай и слабое, успокоение и ощущение хотя бы относительной внутренней ясности приносят мне эти записки, ему пришла мысль попросить всех претендентов на бессмертие написать свой рассказ о жизни, причём как можно более исчерпывающий; в свете этого мой собственный замысел приобрёл гораздо более выраженный автобиографический характер.
Конечно, я приехал в Биарриц, чтобы повидать Изабель, но, поселившись в отеле, неожиданно понял, что, как ни странно, это может и подождать, — странно, потому что я отчётливо сознавал, что жить мне остаётся недолго. Каждый день я совершал небольшую, минут на пятнадцать, прогулку по пляжу, говоря себе, что у меня есть шанс встретить их с Фоксом, но так никого и не встретил и недели через две всё-таки решил ей позвонить. В конце концов, она могла просто уехать из города, мы не общались уже больше года.
Она никуда не уехала, но сказала, что собирается уехать, как только умрёт её мать — это должно случиться через неделю-другую, максимум через месяц. Судя по голосу, она была не особенно рада меня слышать, мне пришлось самому предложить ей встретиться. Я пригласил её позавтракать в ресторане моего отеля; это невозможно, ответила она, туда не пускают с собаками. В конце концов мы договорились встретиться, как обычно, в «Серебряном сёрфере», но я сразу почувствовал: что-то изменилось. Как ни странно, даже необъяснимо, но мне показалось, что она на меня сердита; и ещё я понял, что никогда не говорил ей об Эстер, даже словом не обмолвился, — непонятно почему, ведь мы разошлись, повторяю, как цивилизованные, современные люди, без всяких мелочных, тем более денежных расчётов, можно сказать, расстались добрыми друзьями.
Фокс слегка постарел и потолстел, но был все такой же ласковый и весёлый; просто пришлось немного помочь ему взобраться на колени. Минут десять мы поговорили о нём: он приводил в восторг всех рок-н-ролльных старых перечниц Биаррица, видимо, потому, что такая собака была у английской королевы — а ещё у Мика Джаггера, после того как он стал рыцарем. Оказывается, сообщила Изабель, он вовсе не дворняжка, а вельш корги пемброк, штатный пёс королевской фамилии; откуда это трехмесячное существо голубых кровей взялось в стае бродячих собак на обочине испанской автотрассы, так навсегда и останется тайной.
Мы поболтали об этом минут пятнадцать, а потом неотвратимо, словно повинуясь закону природы, перешли к самой сути, и я заговорил о своём романе с Эстер. Я рассказал Изабель все, с самого начала и до мадридской party по случаю дня её рождения; мой рассказ длился больше двух часов. Она слушала внимательно, не перебивая, и без особого удивления. «Да, ты всегда любил секс…» — вполголоса обронила она, когда я высказывал какие-то свои эротические соображения. Когда я кончил, она сказала, что уже давно о чём-то таком догадывалась и рада, что я решился обо всём ей рассказать.
