Но мои ноги болят от ходьбы даже после того, как я ослабил липучки на ботинках. Надо все время идти по тротуару, потому что, случайно оказавшись на мостовой, можно попасть под колеса и умереть. Ма не умерла, бабушка говорит, что она не лжет. Но ведь она соврала доктору Клею насчет шашек. Перед тем как пересечь какую-нибудь улицу, нам приходится все время останавливаться, а при переходе бабушка требует, чтобы я брал ее за руку. Я не люблю, когда ко мне кто-нибудь прикасается, и она говорит, что это очень плохо. Ветер бьет мне по глазам, а сбоку под очки проникают яркие солнечные лучи. Нам попадается что-то розовое, это резинка для волос, потом крышка от бутылки, колесо, но не от настоящей машины, а игрушечной, пакет с орехами, в котором нет орехов, коробка из-под сока, в которой еще плещется остаток сока, и желтые какашки. Она тащит меня за курточку, приговаривая:
— Пойдем отсюда. В этом месте не должно быть мусора, разве что листья, которым не запретишь падать с деревьев. Во Франции собакам разрешают гадить где угодно, может быть, когда-нибудь я смогу поехать туда.
— Чтобы увидеть собачьи какашки?
— Нет, нет, — говорит бабушка, — чтобы посмотреть на Эйфелеву башню. Но ты поедешь во Францию только после того, как научишься подниматься и спускаться по лестнице по-человечески.
— А Франция тоже снаружи?
Бабушка как-то странно смотрит на меня.
— То есть в окружающем нас мире?
— Все находится в окружающем мире. Ну, вот мы и пришли!
Я не хочу идти на детскую площадку, потому что там играют дети, которые мне не друзья. Бабушка закатывает глаза.
— Ну, ты играй себе потихоньку, как остальные дети.
Я вижу их через забор из сетки. Точно такая же сетка проложена в стенах и в полу нашей комнаты, чтобы Ма не могла сбежать, но мы все-таки сбежали, я спас ее, а потом она не захотела больше жить. На качелях вниз головой висит большая девочка. Два мальчика колотят по предмету, который ходит вверх и вниз, я не помню его названия. Они громко хохочут и специально падают с него, как мне кажется. Я два раза пересчитываю свои зубы. От проволоки, в которую я вцепился, у меня на пальцах образуются полосы. Я смотрю, как женщина подносит ребенка к горке, он ползет по трубе, а она заглядывает в дырочки по бокам и делает вид, что ищет его. Я смотрю на большую девочку, но она все время качается, так что ее волосы, опускаясь очень низко, достают чуть ли не до самой земли, а потом взлетают вверх. Мальчики гоняются друг за другом и, воображая, что у них в руках ружья, стреляют друг в друга. Один мальчик падает и начинает плакать. Он выбегает из ворот и скрывается в доме. Бабушка говорит, что он, наверное, живет здесь. Откуда она это знает? Она шепчет мне:
— Пойди поиграй с другим мальчиком. — Она кричит: — Здравствуйте, ребята.
Мальчики смотрят на нас, но я падаю прямо в куст, и его колючки впиваются мне в голову.
Через некоторое время бабушка говорит, что сегодня прохладнее, чем ей показалось, и предлагает мне вернуться домой и пообедать. Мы добираемся до дому через много-много часов, и ноги у меня просто отваливаются.
— Может быть, во второй раз тебе больше понравится, — говорит бабушка.
— Мне было очень интересно.
— Это Ма велела тебе так говорить, когда тебе что-нибудь не понравилось? — смеется она. — Это я научила ее этому.
— А она уже умерла?
— Нет. — Бабушка почти не кричит. — Если бы с ней что-нибудь случилось, Лео бы нам позвонил.
Лео — это мой отчим, разные имена все время сбивают меня с толку. Я хочу знать только одно имя — мое собственное, Джек.
Когда мы возвращаемся домой, бабушка показывает мне на глобусе Францию. Глобус — это статуя земли, которая все время вращается. Город, в котором мы живем, — просто точка на глобусе, и клиника — тоже. Наша бывшая комната — тоже точка, но бабушка говорит мне, что я не должен больше думать о ней, что мне надо выбросить ее из головы.
На обед я ем много хлеба и масла, это французский хлеб, но на нем, как мне кажется, нет никаких какашек. Нос у меня стал красным и горячим, и мои щеки, верхняя часть груди, руки, верхняя часть кистей и ноги выше носков — тоже.
Отчим говорит бабушке, что ничего страшного не случилось.
— Но ведь солнца-то почти не было, — все время повторяет она, вытирая глаза.
Я спрашиваю:
— С меня теперь слезет вся кожа?
— Нет, только небольшие кусочки, — отвечает отчим.
— Не пугай мальчика, — говорит ему бабушка. — Все будет в порядке, Джек, не бойся. Намажься вот этим прохладным кремом от загара…
Мазать заднюю часть шеи очень неудобно, но я не люблю, когда ко мне прикасаются чужие руки, и справляюсь сам.
Бабушка говорит, что надо снова позвонить в клинику, но она еще не готова к этому.
Из-за того, что я сгорел, мне разрешили лечь на кушетку и смотреть мультфильмы. Отчим сидит в шезлонге и читает журнал «Путешествие по миру».
Ночью ко мне приходит зуб, прыгая по улице скок-скок-скок. Он высотой в десять футов, весь заплесневелый, с него падают зазубренные куски, и он разбивается о стену. Потом я плыву в лодке с крышкой, которая заколочена гвоздями, и «червяк вползает, выползает…».
Кто-то шипит в темноте, я не знаю кто, потом вижу бабушку.
— Успокойся, Джек. Все в порядке.
— Нет.
— Засыпай.
Но я боюсь, что уже не засну.
Мне очень трудно разобраться в этом доме. Двери, в которые мне разрешают входить в любое время, ведут в кухню, в гостиную, в спортзал, в свободную комнату и в подвал. За пределами спальни находится площадка, похожая на ту, где садятся самолеты, но здесь они бы не сели. Я могу заходить в спальню, если, конечно, дверь не закрыта. Если она закрыта, я должен постучать и подождать. Я могу заходить в ванную, если дверь в нее не заперта, а если заперта, то это означает, что там кто-то есть и я тоже должен подождать. Ванна, раковина и унитаз в ней зеленого цвета, который называют цветом «авокадо», только сиденье сделано из дерева, чтобы я мог на нем сидеть. Я должен поднимать сиденье, прежде чем пописать, и опускать его после, это любезность, которую мужчины должны оказывать женщинам, то есть бабушке. На бачке унитаза есть крышка вроде той, которой Ма ударила Старого Ника. Мыло — твердый шар, и надо очень долго тереть его, чтобы намылить руки. Другие люди совсем не похожи на нас, им принадлежит миллион вещей и много видов каждой вещи вроде различных шоколадных плиток, машин и туфель. Эти вещи имеют разное назначение — например, щетка для ногтей, зубная щетка, туалетный ершик, одежная щетка, метла и щетка для волос. Один раз я просыпал на пол порошок под названием «тальк» и смел его в совок, но тут вошла бабушка и сказала, что я подмел пол туалетным ершиком, и стала кричать, что я распространяю по всему дому микробов.
Этот дом принадлежит не только бабушке, но и отчиму, но правила в нем устанавливает не он. Он, большей частью, сидит в своем кабинете — это его собственная комната.
— Люди не всегда хотят общаться с другими людьми, — объясняет он мне. — Это очень утомительно.
— Почему?
— Поверь мне на слово, я был женат дважды.
Мне запрещено уходить из дому без разрешения бабушки, но я не собираюсь уходить. Я сижу на лестнице и усиленно сосу зуб.
— Иди поиграй с чем-нибудь, чего ты все время сидишь? — говорит бабушка, проходя мимо.
Игрушек немного, я не знаю, что выбрать. Это те игрушки, что подарили нам сумасшедшие доброжелатели. Ма думала, что их всего пять, но я взял шесть. Мелки разных цветов, которые прислала Диана, только я не видел когда. Они сильно пачкают пальцы. Огромный рулон бумаги и сорок восемь маркеров в длинной пластиковой упаковке. Ящик с коробками, где лежат фигурки животных, в которых Бронуин больше не играет, я не знаю почему. Если из этих коробок сложить башню, то она будет выше меня.
Я смотрю на свою обувь, на мягкие ботинки. Если посильнее выгнуть ноги, то под кожей этих ботинок можно заметить пальцы.
— Ма! — громко кричу я про себя.
Но ее здесь нет. Ей ни лучше, ни хуже. Если, конечно, бабушка с отчимом не врут.
Вдруг под ковром, в том месте, где он переходит в деревянные ступени, я замечаю какую-то маленькую коричневую штучку. Я скребу ее, она металлическая. Это монета! На ней — лицо мужчины и надпись: «В Бога мы верим всегда 2004». Перевернув ее, я вижу еще одного мужчину, может быть, того же самого, только теперь он машет маленькому домику и говорит: «Соединенные Штаты Америки Е Pluribus unum Один цент».
Бабушка стоит на нижней ступеньке и смотрит на меня. Я вскакиваю и заталкиваю зуб в заднюю часть десен.
— Здесь написано по-испански, — говорю я ей.
— Где? — хмурится она.
Я показываю ей пальцем.
— Это латынь. E Pluribus unum. Гм… я думаю, что это означает «Мы едины» или что-то в этом роде. Хочешь еще?
— Что?
— Давай-ка я поищу в кошельке…
