Утром, когда в восемь часов Маргарита Артемьевна входила в кухню, первым делом она отодвигала занавеску — и, сколько бы она ни уговаривала себя не делать этого, — бросала взгляд на школу, на школьный двор перед окнами. Стоят! У школьного подъезда в круге качающегося фонаря уже стоят несколько закутанных фигурок с огромными, как у наполеоновских солдат, ранцами за плечами. Это первоклассники. Они еще торопятся в школу, боятся проспать и приходят загодя, ожидая, когда откроется дверь. Фигурки обсыпаны снегом, снег, как на карнизе, лежит на ранцах. Бедные, наверное, еще не выспавшиеся детишки. Совсем воробьи, а вот уже появились обязанности, уже жизнь с ее заботами обрушилась на них. С какой-то удивительной жадностью рассматривает их всегда Маргарита Артемьевна, а сердце стучит, стучит…
Степан знал об этой ее привычке, но виду не подавал. Чаще всего отвлекал жену от пейзажа за окном.
— Маргарита, а где соль?
— Маргоша, чайник уже кипит.
— Маргошенька, посмотри, пожалуйста, переложил ли я в карман пиджака бумажник?
И Маргарита Артемьевна, которой были знакомы все эти маневры Степана, каждый раз думала: какой у нее чуткий и внимательный муж.
2
Они познакомились в 1966 году. Степан уже отслужил армию, вернулся к себе в село под Днепропетровск, но там покрутился и, хотя жизнь в селе уже была сытая, добротная, решил подаваться в Москву, в лимитчики, ближе к культуре и городским радостям. Правда, и родители его, поглядывая на статную фигуру сына, на обтягивающую армейскую форму, на значки, нашивки и лычки, на здоровый румянец, полыхающий на широком чернобровом лице — ну, хоть в кино или по телевизору показывай, — дома не задерживали: это мы всю жизнь в черноземе прочулебякались, а уж наш послевоенный огарышек пусть поищет другой доли, поживет в холе городской, чтобы и мы ему и все село завидовали, а уж мы здесь покопаемся и на колхозной пашне и на приусадебном участке, мы уж свою кровинушку в обиду не дадим, нехай цветет в городской сладости, мы уж здесь и редиску будем растить и помидоры и кабанчика лишнего заведем, благо Днепропетровск рядом, а горожане и до ранней, еще золотой редиски охочи, и помидоры уважают, и от деревенского сальца в ладонь толщиной, с чесночком и с прижаренной шкуркой не отказываются.
Ну что ж, если родители увидели склонность сына пробиваться в жизни, разве он против них пойдет? Ведь молодой он, еще хочется все попробовать, но и не без расчета в голове парень, не без крестьянской осмотрительности. Поласкался в деревне месяц-другой, поспал на родительских пуховиках, поднабрал жирку на варениках, борщах с пампушками и со старым духовитым салом, посмотрел, как в начинающуюся распутицу его сверстники корежатся с техникой и землей, покружил голову новой учительнице — так покружил, что хочешь не хочешь или женись, или уезжай, — взвесил все «за» и «против», зашил в карманчик трусов два десятка мятых, волглых червонцев и двинулся в столицу. Молодой, здоровый, судьба вытянет!
В Москве дело у него сначала пошло славно. Устроился на конвейер на АЗЛК, дали общежитие с чистым бельем и душем, мать посылки с салом посылала, и уже можно бы оглядеться, чтобы решить, куда дальше шагать, но тут взыграла здоровая молодая кровь. Быстро освоился Степан по этой части, недоступных целей себе не ставил, немыслимой книжной любви не искал, жил весело и сытно: всегда обшит, обглажен женскими руками, накормлен, напоен. В общежитие забегал, только чтобы проверить, не пришло ли письмо из дома, да изредка кровать помять, чтобы и комендант, и воспитатель, и соседи по комнате знали, что жив он, что прав на свою койку и тумбочку никому не передавал. А работал хорошо, это для него было свято. Так, быть может, и тянулась бы жизнь у Степана, если бы, на несчастье, не встретился он с такой же искательницей приключений, как и сам. Молодая женщина оказалась милой, уступчивой, у Степана был день получки, они вдвоем посидели в кафе, потом поехали к подруге этой женщины, на окраину города, там снова пили, танцевали, пришли какие-то гости, все погрузились в такси и поехали на Киевский вокзал, в ресторан. По дороге вновь прибывшие гости начали грубо приставать к женщинам. Степан не вытерпел, огладил одного из грубиянов по роже. Завязалась драка. Воспользовавшись численным преимуществом, отчаянные эти ребята высадили Степана из такси-фургончика на шесть человек с двумя откидными креслами сзади и уже на твердой земле, под пронзительный визг женщин крепко, до бесчувствия избили. Кончилось все тем, что обалдевший от происшествия, без шапки, без денег, Степан оказался ночью на скамейке возле памятника Тимирязеву у Никитских ворот…
А Маргарите Артемьевне в 1966 году было двадцать восемь лет. Диссертация у нее уже была написана, отпечатана, отрецензирована, разослан реферат, и тут ее охватило какое-то удивительное опустошение. Она стала бояться вечеров. Она понимала, что ее беспокойство, бессонница связаны не с диссертацией — привычная, органическая отличница, державшая с первого класса в идеальном порядке свой пенал и тетрадки, обернутые в идеально свежую оберточную бумагу, а в аспирантуре без натуги, без лишних волнений, без ночных бдений сдававшая точно в срок каждую свою статью, каждый экзамен, она и теперь была уверена в своей работе, в точности своих выводов, в обязательности факта защиты, даже триумфальной защиты, — и все же какая-то сила сотрясала ее легонькую фигурку, мяла и месила ее душу, лишая жизнь привычного, размеренного спокойствия и того внутреннего состояния, которое она по незнанию определяла как счастье.
Все началось в тот день, когда она получила положительный отзыв от второго официального оппонента. Свернув трубочкой, чтобы не помять, и завернув в газету, она привезла отзыв с квартиры оппонента на Плющихе в университет, на Моховую, вложила в папку со своим «делом», аккуратно завязала на папке ленточки — все, даже ее сообщение на защите было уже написано, выверено, продумано, так плотно улеглось в памяти, что она могла бы произнести его ночью, рано утром, с насморком, с гриппом, с температурой; у нее был продуман каждый ответ даже на возможный, гипотетический вопрос, могущий возникнуть на защите, — все, ей оставалось только ждать.
Маргарита Артемьевна попрощалась с лаборанткой кафедры и впервые в жизни пошла, не имея перед собой ближайшей цели: пообедать — и в читальный зал; через пятнадцать минут быть в аудитории на лекции; сбегать на выставку — и домой учить английский. Впереди, до защиты, был вакуум, ничейное время, а уже потом, думала она, начнется другая жизнь.
Лишенная привычного импульса, Маргарита Артемьевна весь остаток дня провела как во сне; почти автоматически попрощалась с лаборанткой, прошла через коридоры и аудитории, у выхода с факультета по привычке посмотрела на полку, разделенную на ячейки, по числу букв в алфавите: как всегда не пишут, да и писать некому; прошла университетским сквериком, огляделась: ее сокурсники давно уже сюда не ходят, из знакомых аспирантов тоже никого не было, и Маргарита Артемьевна, свернув за угол, побрела вверх по улице Герцена, к дому.
Дома вдруг выяснилось, что летний вечер только что начался, еще даже и не думало смеркаться. Маргарита Артемьевна что-то поела, как всегда, не обращая внимания на вкус пищи, — съедобно, и ладно; почитала так, для себя, своего любимого Платона, полежала на диване бесцельно и бездумно. За стеной у соседей радио передавало последние известия о победах тружеников Экибастуза, и вдруг удивительная мысль возникла в сознании Маргариты Артемьевны: «Ну а я, что же лично я видела в жизни? Двадцать восемь лет — первая молодость прошла…»
Маргарита Артемьевна сейчас же отбросила эти тревожные мысли, начала убирать свою узкую, как пенал, комнату, вытирать книги, приводить в порядок бумаги, сменила на уже постиранную, чистую марлечку, прикрывавшую три платья и зимнее пальто, висящее на стене на распялках. И все это время, пока Маргарита Артемьевна занималась хозяйством, она старалась думать только о диссертации, повторяла новые слова на английском языке и мучительно вспоминала даты жизни Кьеркегора.
Комнатка была у Маргариты Артемьевны маленькая, отрезанная легкой перегородкой от огромной гостиной в старом купеческом особняке, и Маргарита Артемьевна скоро с уборкой закончила и внезапно для себя решила: пойду пройдусь по Москве. В этот раз она еще не знала, что эти прогулки станут ей необходимыми чуть ли не каждый день, не представляла, сколько сил потратит на борьбу с собой. Сколько примет категорических «последних» решений, но так часто в половине одиннадцатого, как раз после передачи последних известий по радио, какая-то неведомая сила будет поднимать ее с постели, если перед этим она даже решила лечь спать, заставлять откладывать на полстранице книгу и, торопливо одевшись, уходить в свои скитания.
