— В Америке живут одни идиоты, там не люди, а автоматы, вот с нами в самолете летел американский священник, а тогда только появились такие электронные часы с музыкой, и он каждый раз, когда проходил мимо, все нам их показывал, так тыкал прямо в физиономию и все: «Гы-ы-ы! Гы-ы-ы!» Я и думаю: «Боже мой, какой идиот, а ведь священник! И там все такие! И только — р-р-р-раз — по плечу! Все по плечу бьет и улыбается своей деревянной улыбкой, а глаза мертвые. А в Южном Бронксе одни уроды, с двумя головами, или головы вытянуты так по-уродски, все такие скорченные, скореженные. И дома там без фундамента, а если с фундаментом, то это жутко дорого. И дети там после школы даже читать не умеют, если, конечно, это не платная школа, не дорогой частный колледж, они там в общих школах все в игры играют и все: „Гы-ы-ы! Гы-ы-ы!“ А потом ни читать, ни считать! А у вас по телевизору все показывают: „Америка! Америка! Рай, все живут хорошо, все такие деловые! И веселые, и бодрые! Одна пропаганда! — Лиля взяла в руку оставшуюся маленькую бутылочку и подлила себе в бокал вина. — Да и здесь во Франции идиотов хватает! Я как-то тут познакомилась на пляже с одним французом, он мне понравился, мы разговорились и я уже подумала: „Ну ладно, если он пригласит куда-нибудь, пойду“, а он вдруг стал рассказывать мне, что работает в биологическом институте, и они там ставят опыты на кошках — проверяют их выносливость. Ужас! Это же настоящий садизм! Я кошек вообще обожаю, не только свою Милочку. Тогда я сразу же встала, собрала свои вещи и молча ушла. Он так ничего и не понял. Идиот!
Марусе казалось, что она не замолчит никогда, она уже несколько раз слышала этот ее монолог и успела выучить его наизусть. Тут Лиля вдруг осеклась и начала энергично махать рукой кому-то, кто находился за спиной Маруси у дверей кафе.
— Ой, Лилек, привет, — услышала Маруся тягучий мужской голос и кудрявый юноша, видимо, только что вошедший в кафе, бросился обнимать и целовать Лилю. Маруся молча наблюдала за ними. Лиля представила их друг другу, юношу звали Сережа, он был приятелем ее мужа.
— Вы что такие кислые, девчонки? — спросил Сережа. — Пошли гулять, я сегодня богатый! Я вас приглашаю в ресторан.
Маруся сперва хотела отказаться, но решила все же пойти с ними, чтобы хоть немного развеяться. Они отправились по направлению к Мулэн Руж, у входа в ресторан, который выбрал Сережа, толпилось множество проституток и гомосексуалистов, точнее, все они бродили вокруг, а так уж прямо откровенно стоящих проституток там не было, перед Мулэн Руж тоже стояла куча народу, как там всегда бывает до или после представления, вообще там постоянно трется множество каких-то темных личностей, которые пялились на проходящих мимо девушек и юношей, особенно если те были более или менее привлекательными. Сережа был балетным танцовщиком, он недавно получил политическое убежище в Германии, и пребывал в возбужденно-радостном состоянии, то и дело демонстрируя Марусе с Лилей свой новенький паспорт. Он считал, что это чистая случайность, что ему дали политическое убежище, больше ведь уже никому не давали, потому что в России никого теперь не преследовали за политические взгляды, теперь там наступила полная свобода. А он два года назад приехал в Гамбург на гастроли со своим театром и устроил какое-то эротическое шоу, после чего в газете „Советский воин“ была опубликована разносная статья, хотя непонятно, что, собственно, там было такого ужасного, и почему именно в этой газете напечатали такую статью, но он уверял, что именно благодаря этой статье на него обратили внимание в западной прессе и вот теперь дали ему политическое убежище. Ему казалось, что в Париже все очень дешево по сравнению с Берлином, да что там дешево, все почти даром, „просто невероятно“. При этих словах Сережи Лиля хмыкнула и многозначительно посмотрела на Марусю. А Сережа уже перешел к тому, как все время ездил здесь на такси, хотя ни слова не говорил по-французски, и к тому же совершенно не знал Париж, и вот однажды он заблудился и сел прямо на мостовую на проезжей части, его подобрали полицейские, но он никак не мог с ними объясниться, потому что говорил только по-немецки. В этом месте Сережа остановился, вытащил из внутреннего кармана пиджака свой паспорт, положил его на стол и нежно похлопал по нему рукой. А одна его знакомая, которая раньше тоже была балериной и знала всех балетных знаменитостей, предложила ему недавно жениться на дочке Барышникова, но потом вдруг спросила его, а не „голубой“ ли он. Сережа опять замолчал, а потом с какой-то едва уловимой улыбкой на губах посмотрел сначала на Лилю, а потом на Марусю и произнес:
— Нет, не „голубой“!
Но та знакомая вытаращила на него свои зенки, короче, уставилась на него, как прокурор, и сказала, что у него странное лицо. Рассказывая об этом, Сережа не мог скрыть своего возмущения. Лицо у Сережи было действительно немного странное, он был похож не то на лягушку, не то на жабу: выпученные глаза, толстые вывернутые губы и пышные неестественно вьющиеся волосы. Правда, он был стройный и вообще, фигура у него была хорошая. Внезапно Сережа вскочил из-за столика и громко, на весь ресторан, завопил:
— Да, я „голубой“! Как можно задавать такие бестактные вопросы? И вообще, какая разница?
Успокоившись он сел, и с грустью добавил:
— Но правда для меня это тяжело, потому что я очень люблю детей. Дети для меня — это настоящая трагедия… Потом Сережа заказал себе водки, а дамам — апельсиновый сок, и продолжил свои откровения:
— Мы люди богемы, ну нельзя же так. Можно отдаваться например женщине или мужчине, кого ты любишь, но отдаваться идее, нет так нельзя. Мы живем единым порывом, мы не такие, как все, мы свободные, мы пьем и треплемся об искусстве. И все-таки, лучше уж найти себе мальчика у метро, шестнадцати лет или там двенадцати — какая разница. Можно спать с кем угодно, ну трахаться там, любить человека, но нельзя любить идею. Это чушь какая-то, просто бред.
У Маруси и так было впечатление, что он бредит.
Сережа знал и Павлика, и Веню, и Колобка и еще какую-то Лариску, которая уже давно вышла замуж за швейцарца и жила в Швейцарии. Маруся вспомнила, что когда они с Павликом были в ресторане, там мимо проходила какая-то накрашенная девка, она мило улыбнулась Павлику, а тот сказал Марусе, что это Лариска. Наверное, это была она. Про Павлика Сережа сказал:
— Да, он лапочка, но характер у него стервозный.
А про Веню сказал, что его никто не убивал, а он преспокойно уехал в Америку. Маруся вспомнила, что в последний раз говорила с Веней по телефону год назад, он внезапно позвонил ей ночью и попросил срочно позвонить в гостиницу своему американскому другу, предупредить его, чтобы он ни в коем случае не сдавал свой чемодан в камеру хранения, потому что его могут украсть и чтобы он ни в коем случае не ехал на вокзал один. Веня очень боялся за его жизнь. Маруся хотела спать, поэтому никому звонить не стала, а отключила телефон и легла спать. Наутро раздался звонок и обиженный Веня стал ей выговаривать:
— Ну что, старый козел Алянский (это была фамилия Вени) так тебя заколебал, что ты отключила телефон и спокойно легла спать?
Маруся ответила, что в темноте случайно уронила телефон, и он разбился, поэтому она не могла никуда позвонить, но в душе чувствовала себя виноватой. Веня жил со своей собакой в старой коммуналке на Фонтанке, недалеко от Павлика, он с Павликом то ссорился, то мирился, но он никогда не мог ему простить того, что Павлик видел, как ему в квартиру лезли воры и не предупредил милицию, он постоял, посмотрел, потом повернулся и спокойно пошел прочь. Тогда у Вени вынесли все, включая одежду и обувь. После этого он завел себе собаку, она даже спала с ним.
Рядом сидели две толстые женщины и один мужчина с лицом типичного номенклатурного работника, который с интересом прислушивался к их разговору, а потом по-русски спросил:
— Девочки, вы здесь давно живете?
Конечно, он мог быть и из белых русских, но оказалось, что это не так, у него был собственный завод в Сибири, и акцент у него был самый обычный, провинциальный.
— Нет, я бы здесь жить не смог… Не смог бы без России… — как бы предвосхищая возможный ответ, со вздохом произнес мужик.
Сережа тем временем снял тапочки, потому что у него были ужасно натерты ноги, вышел из ресторана и босиком пытался проникнуть в соседний отель, где, по его словам, остановилась какая-то Наташа — сопровождающая эту сибирскую группу, он хотел с ней что-то передать в Петербург. Портье смотрел на Сережу с подозрением и в отель его не пускал, загораживая ему вход. Тогда Сережа стал доставать деньги, они были у него подвешены на шее в мешочке, но их там оказалось гораздо меньше, чем он предполагал, и он подумал, что или потерял их, или их у него украли, потом он стал приглашать Марусю с Лилей в гости к своему американскому другу, мол, он денег даст и можно будет продолжить веселье, но Маруся и Лиля отказались, им надо было рано вставать. у Сережи был с собой фотоаппарат, и он попросил на прощание сфотографировать его — он встал у стены в картинной позе, раскинув руки и подогнув одну ногу, правда, он был сильно пьян и долго сохранить равновесие ему не удалось. Потом он взял свой фотоаппарат и держа тапочки в руках босиком отправился вверх по темной улице, его сильно шатало.
