Гойя оборудовал маленькую комнату для Инес под своей мастерской, и Долорес заботилась о женщине за небольшую плату. Вместе с тем, дабы ненароком не пробуждать у бывшей узницы воспоминаний о заточении, Гойя решил не закрывать дверь этой комнаты на ключ, чтобы она могла выходить когда захочет. Она помнила дорогу домой и без труда ее находила.
В самом деле, подопечная Гойи часто бывала в городе, иногда даже по нескольку раз в день, вместе с младенцем или без него. Она ходила во дворец правосудия, где новые представители судебной власти собирались приступить к своим обязанностям, как только решится судьба страны. Охранники не пропускали женщину внутрь. Постояв некоторое время у входа, она возвращалась. Кроме того, Инес почти каждый день посещала дом своего детства, реквизированный английской армией. Ныне там размещались британские офицеры, причем высшие офицерские чины занимали убранные и заново побеленные на скорую руку комнаты, а все прочие жили в просторном дворе в палатках.
Бедняжку гнали и оттуда. Военные принимали ее за нищенку.
Она часами бродила по улицам послевоенного города, иногда получая от прохожего или торговки подаяние — яблоко или стакан молока. Люди узнавали эту тощую фигуру, медленно бредущую куда глаза глядят в поисках отца своего ребенка. Некоторые здоровались с Инес, называя ее по имени, а дети насмехались над ней и кричали: «Твоя дочь — парень! Твоя дочь — парень!» Женщина не удостаивала их взглядом и редко что-нибудь говорила в ответ. Ее взгляд ненадолго задерживался на окружающих предметах и людях, но смотрел сквозь них. Она жила в другом измерении. Когда-то давным-давно ее жизнь остановилась. Неумолимо бегущее время было над ней не властно. По мнению некоторых стариков, глядевших ей вслед, качая головой, эта несчастная была воплощением нынешней Испании, сбившейся с пути, обескровленной и, без сомнения, лишившейся рассудка.
Лоренсо, направлявшийся во Францию с семьей, попал в засаду вскоре после переправы через Калатаюд. Внезапно из кустов по обочинам дороги послышались выстрелы, и двое охранников, сопровождавших беглецов, упали. Лоренсо велел кучеру, который вез его жену и детей, спасаться как можно скорее, а сам остался позади с другими солдатами.
Беглецы увидели группу крестьян, пробирающихся к ним по усеянному камнями полю. Избегая открытых участков и вспаханной земли, они укрывались за стволами деревьев. У некоторых были в руках ружья пятидесятилетней давности, у других — сабли и навахи, у третьих — вилы, рогатины и заостренные деревянные палки. Двое-трое детей держали камни. Партизаны двигались быстро и ловко, не говоря ни слова, преисполненные решимости изрубить оказавшихся перед ними французов на куски.
Лоренсо поднял пистолет и крикнул по-испански, что они — друзья и нет никакого резона на них нападать, а также что он не станет стрелять и чтобы им позволили позаботиться о раненом, за которым тянулся по дороге кровавый след.
Крестьяне ничего не ответили и продолжали молча приближаться по ниве. Когда они оказались совсем близко, Лоренсо был вынужден впервые, вопреки своей воле, стрелять в соотечественников.
Он никогда не упражнялся в стрельбе, его лошадь не стояла на месте, и пуля где-то затерялась.
Поскольку его спутники не чувствовали себя в безопасности, он приказал им бежать и сам помчался вскачь за удаляющимися колясками. Однако поперек дороги была натянута веревка, скрытая в пыли. Налетев на нее со всего маху, лошадь Лоренсо упала, и всадник оказался на земле. Он ударился головой, но сумел встать на ноги. Касамарес слышал новые выстрелы — сопровождавшие его солдаты защищали своего начальника — и был сражен мощным ударом вилами в плечо. Он снова упал.
Когда крестьяне окружили мужчину, готовые его прикончить, он обратился к ним по-испански и стал молить о пощаде, заклиная некоторыми очень популярными в Испании святыми, что удержало их от немедленной расправы. Он заявил, что не пытался бежать, а лишь хотел спасти жену и детей, безусловно, ни в чем неповинных людей. После чего собирался вернуться в родные края и, подобно другим мужчинам, исполнить свой долг.
Среди партизан, устроивших на дороге засаду, находился один священник. Он был удивлен речами незнакомца, прочитавшего ему молитву на латыни, и добился, чтобы его оставили в живых. Однако Лоренсо жаждал большего: он хотел воссоединиться с близкими и поддержать их. Ему было в этом отказано. Задержанного отправили в ближайшую деревню и заперли в каком-то сарае, где уже сидели другие военнопленные, все как один французы либо испанцы, большинство из которых были ранены.
Узников держали связанными целую неделю, не заботясь о них, в ожидании, когда будет принято решение. Принято где, кем? Никому из них так и не суждено было это узнать. Никто не мог сказать им тогда, от кого зависят судьба и даже само существование Испании.
Вместо пищи несчастным давали горячую воду, в которой плавали капустные кочерыжки да куски протухшего свиного сала. Здешние селяне не были готовы к приему арестантов, и им нечем было их кормить. Некоторых раненых отвели в ближайшую дубовую рощу и, по-видимому, прикончили.
Однажды в воскресенье крестьяне, вернувшись из церкви после утренней службы, привязали пленников один к другому и повели их пешком по дороге, ведущей в Мадрид. Двое узников в тот же день умерли от истощения. Сопровождавшие их люди перерезали веревки, связывавшие живых и мертвых, и бросили трупы на обочине дороги.
После двухдневного перехода, когда военнопленных кормили только черствыми корками да поили водой прямо из луж, они добрались до окрестностей столицы. Здесь с них сняли обувь и повесили на шею колокольчики для скота, под звон которых и ввели в город, где горожане встречали их бранью и оскорблениями.
Сначала узников, не ведавших о том, будут ли их судить, а если будут, то кто именно, отрезанных от мира и лишенных всяких сведений, разместили во дворе какой-то тюрьмы. Они провели там несколько месяцев, живя впроголодь, и им было запрещено говорить друг с другом. Половина из них погибла. Лоренсо же стойко перенес все лишения. Время от времени кто-либо из надзирателей говорил ему: «Тебе повезло, ты выжил. Все прочие уже сдохли».
Какие такие прочие? Лоренсо так этого и не узнал. Наверное, большинство этих узников были такими же испанцами, как он, воевавшими на стороне Франции.
В 1813 году Веллингтон одержал ряд бесспорных побед. Июньскую, в сражении при Витории, расценили как окончательную. Бывшему королю Жозефу едва удалось унести ноги. Этот ценитель красоты уже успел переправить во Францию морем целую коллекцию произведений искусства, в основном картин, среди которых были шедевры Тициана, Веласкеса и Корреджо. Впрочем, Бонапарт любовался ими недолго. Выдворенный из Франции в 1814 году, после разгрома армии своего брата, он возвратился туда на следующий год, одновременно с Наполеоном, бежавшим с острова Эльба. Жозеф навсегда покинул Францию после поражения при Ватерлоо в 1815 году, в то время как его побежденный брат садился на британский корабль, чтобы пуститься в плавание к берегам далекого и неведомого острова Святой Елены, где ему суждено было завершить свой легендарный путь.
Жозеф, покинувший королевский трон не с пустыми руками, обосновался в Соединенных Штатах Америки, в Филадельфии, где близкие по привычке называли его «ваше величество». Он вел, по-видимому, праздную и приятную жизнь, устраивал приемы, окружал себя женщинами, и, вернувшись в Европу, умер в Италии в 1844 году, пережив своего брата на двадцать три года. Разъезжая по свету, где бы то ни было — в Швейцарии, в Италии, в Соединенных Штатах — Бонапарт продолжал покупать картины, теперь на вполне законных основаниях. Его похоронили рядом с братом в мраморной гробнице парижского Дома инвалидов, где оба покоятся по сей день.
Кого можно было посадить на испанский трон в 1813 году? Более того, нужен ли был Испании король? Этот вопрос оставался нерешенным почти целый год, даже после того как французов изгнали с полуострова. Никто не желал видеть на этом троне прежнюю королевскую чету, которая, впрочем, тоже не изъявляла ни малейшего желания возвращаться из ссылки. Карлос IV даже отрекся от престола в пользу своего сына Фердинанда. Именно ему в конце концов и досталась корона. После злополучной встречи в Байонне Фердинанд жил во Франции вместе с младшим братом и дядей, в замке, принадлежавшем Талейрану, где молился каждый день по нескольку часов кряду да жег книги Руссо и Вольтера, которые находил в библиотеке.
Этот заурядный, истеричный, недалекий, злой и мстительный человек, скованный по рукам и ногам железными путами отживших идей, был, вероятно, самым худшим королем из всех когда-либо правивших Испанией. Тем не менее его горячо приветствовали в первых городах, через которые он проезжал, особенно в Сарагосе. Когда Фердинанд прибыл в Мадрид в 1814 году, где у него были основания опасаться более холодного приема, его встретили криками: «Долой свободу! Да здравствует Фердинанд VII! Да здравствуют оковы! Да здравствует угнетение!» — невероятными, но достоверными словами, которым суждено было еще долго звучать в памяти испанцев. Но, вероятно, как водится, и вольнодумцы всякий раз этому дивятся, народ устал и даже пришел в отчаяние от всех этих долгих лет необъяснимой смуты, от бесконечных нашествий, репрессий и нищеты. Он с облегчением воспринял возвращение порядка. И неважно, в какую личину рядился этот порядок.
