— Откуда ты взяла эту историю про степени смирения? — спросила она, стараясь скрыть восхищение.
— В уставе святого Бенедикта… Я подумала, что это как раз подойдет для молодой девушки, которая решила посвятить себя Богу. Она пытается быть только презренной служанкой у мужчин и смиренно проходит каждую степень…
— А что это за устав? Объясни мне, пожалуйста.
— Согласно святому Бенедикту существует несколько степеней самоотречения, помогающих приблизиться к Богу. Он называет это лестницей смирения. В Библии сказано: «Тот, кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится». На первом этапе от тебя требуется умерять свои желания и свой эгоизм и во всем быть покорным Богу. Потом ты учишься отдавать, любить тех, кто тебя обидел или оклеветал, быть терпеливым и добрым. На шестом этапе учишься довольствоваться любыми условиями жизни, даже самыми ужасными. Что бы монах ни делал, он считает себя нерадивым и неумелым работником. Он повторяет, бия себя в грудь, «я никто и ничто, я ничего не умею. Я аки дикий зверь перед лицом Твоим, о Господи. Но я всегда с Тобой». Седьмой этап — когда ты не только называешь себя жалким и убогим, а веришь в это всем сердцем. И так далее — до двенадцатого этапа, когда ты станешь всего лишь презренным червем на службе Богу и людям и безмерно вырастешь в своем самоотрицании. Моя героиня в начале книги, пока не вмешаются ее родители, мечтает претворить в жизнь устав святого Бенедикта…
— Ну в общем, ему ужасно понравилась эта идея!
— Шарль де Фуко, например, всю жизнь стремился к самоотречению. Святая Тереза из Лизье тоже…
— Слушай, Жози, тебе не кажется, что ты впадаешь в мистицизм? В монастырь часом не собираешься?
Жозефина решила не отвечать.
— Скажи мне, — продолжала Ирис после затяжной паузы, — если уж ты решила идти по тернистому пути святости, отчего же не прощаешь нашу мать?
— Потому что я всего лишь на первом этапе… Я пока скромная ученица! А кроме того, напоминаю, речь не обо мне, а о моей героине. Не путай, пожалуйста!
Ирис, смеясь, тряхнула головой.
— Ты, конечно, права! Я все путаю. Во всяком случае, ему понравилось, и это главное. А, главное, имя героини! Флорина! Как красиво — Флорина! Выпьем шампанского за здоровье Флорины?
— Нет, спасибо. Мне надо сохранить ясную голову, я собираюсь сегодня вечером еще поработать. Когда он хочет опубликовать мою книгу?
— Нашу книгу… не забывай, Жозефина! А когда она выйдет, это будет МОЯ книга. Не хотелось бы, чтобы ты что-нибудь случайно ляпнула.
Жозефина почувствовала, как болезненно сжалось сердце. Она уже успела привязаться к своей истории, к Флорине, к ее родителям, к ее мужьям. Засыпала вечером, сочиняя для них имена, придумывая цвет волос и характер, изобретая их судьбы, прошлое и настоящее, рисуя в уме ферму и замок, мельницу и корчму. Училась драться на мечах с рыцарями, печь хлеб с селянками, вышивать с дамами. Жила с ними одной жизнью и подолгу не могла уснуть от беспокойства за них. «Это моя история», — хотелось ей ответить.
— У нас сейчас февраль… Думаю, роман выйдет в октябре или ноябре. В сентябре начинается литературный сезон, слишком много конкурентов! Тебе нужно сдать рукопись в июле. Так что у тебя шесть — семь месяцев, чтобы все написать. Тебе хватит или нет?
— Не знаю, — ответила Жозефина. Обидно, даже как-то оскорбительно: сестра разговаривает с ней, как с секретаршей.
— Ничего, справишься. Да не волнуйся ты так! И прежде всего, Жози, ни слова ни одной живой душе! Если мы хотим, чтобы наша афера удалась, о ней нельзя никому рассказывать. Поняла?
— Да, — слабо выдохнула Жозефина.
Ей хотелось одернуть сестру, это не «афера», это книга, ее книга… «О Господи, — подумала она, — я слишком чувствительна, я все замечаю, любой пустяк меня ранит…»
Ирис жестом подозвала официанта и заказала бокал шампанского. «Один?» — удивленно переспросил он. «Да, я одна здесь праздную. — Я с удовольствием попраздновал бы с вами», — заявил официант, выпячивая грудь. Ирис окутала его рассеянным взглядом синих глаз, и он удалился, напевая: «У любви как у пташки крылья, ее нельзя никак поймать».
Ну как, опять ничего не вышло?
— Абсолютно ничего. Я в отчаянии!
— Да ладно тебе, успокойся. Ты годами пьешь таблетки, а теперь думаешь, что — чпок — ты щелкнешь пальцами, и внутри тут же образуется эмбрион! Имей терпение! Явится дивный младенец, всему свое время.
— Я, может, старовата стала, а, Жинетт? Уж тридцать девять скоро. А Марсель просто с ума сходит!
— И смех, и грех, тоже мне молодожены! Еще и трех месяцев не прошло, как вы начали пробовать!
— Он заставил меня пройти кучу обследований, чтобы выяснить, все ли в порядке. Раньше я от одного взгляда залетала!
— Так ты уже беременела?
— Три аборта. Короче, может…
— Короче, он боится, что ты теперь бесплодна?
— Да ты что! Я ему ничего не говорила! И ты молчок!
— Ты и от него делала аборт? — изумленно спросила Жинетт.
— Ох, ну ты даешь! Я что, по-твоему, стала бы играть в деву Марию? У меня-то нет под рукой Иосифа. А Марсель вечно в штаны готов наложить, как видит Зубочистку. Это, знаешь ли, не самый надежный залог безопасности. Он перед ней расплывается в лужицу дерьма! Я даже сейчас ни в чем не уверена. Кто может обещать мне, что он признает моего малыша, когда я все-таки забеременею?
— Он обещал.
— Сама знаешь, обещания важны только для тех, кто их получает.
— Глупости ты говоришь, Жозиана. Сейчас совсем другое дело! Он прям весь из себя такой помолодевший, только об этом и говорит, сел на диету, катается на велике, ест здоровую пишу, курить бросил, два раза в день меряет давление, роется в каталогах детских шмоток, только что памперсы на себя не примеряет…
Жозиана с сомнением посмотрела на нее.
— Ммм… Посмотрим, что будет, когда его семечко попадет в почву. Но хочу тебя предупредить, если он еще раз прогнется перед своей Зубочисткой, я все пошлю к черту, избавлюсь и от папашки, и от ребеночка.
— Тсс! Он идет.
Марсель поднимался по лестнице в сопровождении грузного господина, отдувающегося на каждой ступеньке. Они вошли в кабинет Жозианы. Марсель представил Жинетт и Жозиане мсье Бугалховьева, украинского бизнесмена. Обе женщины улыбнулись и поклонились. Марсель нежно взглянул на Жозиану и украдкой чмокнул ее в макушку, когда украинец зашел в его кабинет.
— Как делишки, мусечка?
Он положил ей руку на живот. Жозиана, ворча, высвободилась.
— Что ты меня держишь за несушку, вот возьму да снесу яйцо.
— Ничего не изменилось?
— С сегодняшнего утра? — иронически улыбнулась она. — Нет, ничего. Никого не горизонте не видать.
— Перестань надо мной издеваться, мусечка.
— Я не издеваюсь, я просто устала. Чувствуешь разницу?
— У меня в кабинете осталось виски?
— Да, и лед в холодильнике. Собираешься напоить украинца?
— Я же хочу, чтобы он подписал на моих условиях, так что без этого не обойтись!
Он пошел к себе, но у дверей остановился и прошептал Жозиане:
— Да, и пусть нас никто не беспокоит, пока он не попался мне на крючок!
— Хорошо… Даже к телефону не звать?
— Только если что-то срочное… Люблю тебя, мусечка! Я счастливейший из людей.
Он скрылся за дверью. Жозиана беспомощно взглянула на Жинетт. «Ну что мне с ним делать?» — вопрошали ее глаза. С тех пор как Марсель предложил завести ребеночка, его было не узнать. На Рождество отправил ее в горы — кататься на лыжах. Он звонил каждый день, спрашивал, тренируется ли она правильно дышать, волновался, когда она простужалась, требовал немедленно обратиться к врачу, упрашивал есть побольше красного мяса, принимать витамины, спать не менее десяти часов в день, пить морковный и апельсиновый сок. Он читал и перечитывал книгу «Мы ждем ребенка», делал записи, обсуждал их по телефону с Жозианой, изучал разные практики родовспоможения: «А вот еще сидя, как тебе это нравится? Так рожали в старину, для ребенка это легче всего, знай себе спускайся тихо-тихо, ему не надо биться, чтобы найти выход, можно пригласить акушерку, которая поможет, а?» Она ходила по улицам, падал снег, она думала об этом ребенке. Она спрашивала себя, сможет ли быть хорошей матерью. «С такой матерью, что у меня была… интересно, матерями рождаются или становятся? И почему у моей так и не проявился материнский инстинкт? А если я поневоле начну вести себя так же?» Она вздрагивала, запахивала пальто и шла дальше. Потом, усталая, возвращалась в четырехзвездочный отель, где Марсель снял для нее номер, заказывала суп и йогурт в номер, включала телевизор и ложилась на огромную кровать, на мягкие, теплые, душистые простыни. Иногда она думала о Шавале. О тонком, нервном теле Шаваля, о его руках, сжимающих ее грудь, о его губах, о том, как он кусал ее, кусал, покуда она не начинала просить пощады… Она встряхивала головой и изгоняла его из своих мыслей.
