Амани закивала головой. Мне показалось, что я вижу слезы в ее глазах.
– А теперь иди, и я не хочу больше никогда видеть тебя, – повелительно сказал жрец.
И я услышал, как она, шагнув в темноту, быстро спускается с утеса, тихо шурша подошвами по камням.
Мы сидели с хогоном в молчании на краю пещеры, смотря в темноту. Через несколько минут он тяжело поднялся.
– Иди за мной, – обратился он ко мне и нырнул в пещеру.
Мы выбрались из скал где-то в окрестностях деревни Номбори, той самой, с которой когда-то начался наш путь. Жара уже спала, и от скал веяло прохладой. Вокруг не раздавалось ни звука. Старый хогон тронул меня за плечо:
– А теперь смотри!
Передо мной, как на большом экране кинотеатра, высился огромный темный утес. Где-то сверху слышались тревожные и печальные крики теллемов, те самые крики птицы Балако, в которую так верят догоны. И как только затихли эти прерывистые, резкие звуки, я увидел, как утес надо мной стал покрываться светлячками костров – это в пещерах один за другим разводили свои костры семьи наших далеких предков, людей, населявших эту землю сотни тысяч лет назад и чудесным образом сумевших сохранить свой уникальный вид здесь, в сердце Африки.
Мы оба стояли без движения и смотрели на эту сцену. Я видел планету такой, какой она была за миллион лет до моего рождения. Мог ли я сберечь эту тайну от науки? Ведь это открытие способно произвести революцию как в истории, так и в антропологии, буквально взорвать научный мир. Мы сможем узнать, чем и как жили наши человекообразные предки. Мы сможем окончательно ответить на все вопросы и сомнения, высказываемые в адрес теории эволюции. Сможем выучить язык первых людей, познать их быт и услышать от них самих об их религии, культуре, мифах. Мы сделаем грандиозный шаг вперед в исследовании самих себя, и все только благодаря тому, что догоны в течение столетий сохраняли для нас секрет теллемов... Я было подумал, что уже созрел для того, чтобы отречься от своей страшной клятвы.
И зря. Хогон снова положил мне на плечо свою твердую руку, и в эту самую секунду словно огонь прожег меня от самой головы до ног. А потом я потерял сознание.
Первое, что я увидел, когда открыл глаза, был абсолютно белый потолок больничной палаты, и я даже зажмурился, ведь только что перед моим взором были темная ночь и утес с пляшущими искрами костров теллемов.
– Если бы было так, мы бы наблюдали папоротниковые наслоения уже на глубине десяти – двенадцати сантиметров, а где ты их здесь видел? – услышал я монотонный голос Жана-Мари Брезе.
Звук этот доносился откуда-то из абсолютной глубины пространства и с каждой секундой становился все громче: это ко мне возвращался слух.
– Хм... Не обязательно, – размеренно отвечал Оливье Лабесса. – Помнится мне, в Квебеке и... э-э-э... кажется, на плато Деккан мне попадались районы, где отложения эти были смыты ливнями позднего ледникового периода, хотя тамошние, определенно меловые почвы...
Мне захотелось сказать что-то, но вместо этого из горла раздался какой-то слабый стон.
– Смотри-ка, он очнулся, – совершенно спокойно сказал Жан-Мари, поворачиваясь ко мне. – Я всегда говорил, что русские поразительно живучи. Это, повидимому, результат холодного континентального климата Среднерусской возвышенности.
– Я еще вас всех переживу, – едва вымолвил я и повернул к ним голову.
Оба профессора сидели в креслах в моей палате, листали журналы и спорили о каких-то новых загадках Черного континента. Вид у обоих был довольно изможденный, но, кроме этого, других следов перенесенной ими смерти не было даже заметно.
– Откуда вы взялись?
– В каком смысле? – спросил Оливье. – Мы уже давно здесь. С тех пор, как нас обоих выписали. Приехали тебя повидать.
– Разве никто из вас не умирал? – задал я самый глупый вопрос в своей жизни.
– Э-э-э... вроде нет, – с удивлением ответил Лабесс. – А должен был? И кто тебе сказал, что мы умерли?
Хогон, собака, обманул. Провели меня, как ребенка, выудили клятву хранить молчание, а потом взяли да и воскресили моих коллег. Вот это спектакль!
– Сколько времени я здесь? – спросил я, с трудом ворочая языком.
В голове что-то стучало без умолку, и мысли набегали одна на другую, превращаясь в яркую смесь пережитого за эти недели.
– Шестой день, – ответил Оливье. – Я приехал сюда вчера, а Брезе на ногах уже третий день. Скажи спасибо, что я успел: Жан-Мари предлагал влить тебе в горло пол-литра водки и уверял, что это лучший способ поставить русского человека на ноги.
Я заметил, что весь опутан проводами, а койка буквально окружена батареей капельниц. Пошевелил руками, ногами: все вроде бы было на месте.
– А что со мной случилось?
– Тебя привез Малик, – ответил Оливье. – Утром того дня, когда он тебя нашел, приехал на старом джипе на край плато возле деревни Номбори, как ты его и просил, и увидел тебя лежащим прямо на песке, в тени какого-то фикуса.
– Да не фикус это был, а баобаб, – вставил Жан-Мари.
– Заткнись, Брезе. Надо было тебя лишить дара речи, а не меня. Так вот, Алексей, он привез тебя сюда. Когда вы прибыли в Бандиагару, ты почти не дышал, сердце билось слабо. Видимо, такой же удар, как у Брезе, неизвестного происхождения. И тем не менее тебя не стали закапывать в землю сразу, а положили в госпиталь и стали откармливать вот из этих капельниц. А вот что было до этого, пожалуй, известно тебе одному.
Я даже зажмурился от воспоминаний. Да уж, я не забуду и секунды этой ночи...
В палату вбежал молодой чернокожий врач.
– Боже, да он очнулся! – воскликнул он. – Так, господа, ну-ка немедленно на выход! Ему нужно спать, полный покой, глюкоза...
– Я уже выспался за эту неделю, – заметил я. – Пусть посидят, нам нужно много всего обсудить.
– Да? Ну, ладно. Всего на минутку, – ответил доктор, выбегая обратно. – Вам здесь всем противопоказано нервничать!
– Я совершенно спокоен, – скрипучим голосом отреагировал Брезе.
– Алексей, – спросил Оливье о том, что у них обоих явно читалось во взгляде. – Вы видели их?
«Если ты расскажешь, умрут даже те, кого ты считаешь мертвыми» – вот теперь я понял смысл фразы старого хогона. Он сохранил жизнь этим двум ученым только для того, чтобы я никогда в жизни не смог рассказать им ни единого слова, опасаясь не только собственной, но и их смерти.
И я покачал головой – никого я не видел. Они переглянулись и, похоже, поняли все.
– У меня была догадка, – хитро сказал Жан-Мари Брезе. – Я уже давно понял, что нашему вниманию представляли грандиозную мистификацию. С мнимыми смертями, с загадочными болезнями и тому подобными театральными эффектами. А когда Оливье рассказал мне о Бледном Лисе Уругуру, я, честно говоря, вообще поразился вашей тупости, коллеги. Ну неужели не ясно, что так называемый жрец-предсказатель насыпает вечером на свои художества орешки или кусочки мяса и ночью туда действительно приходят лисы из ближайшего буша?
Я улыбался и молчал. От уверенного, безапелляционного голоса Жана-Мари мне самому становилось как-то легче на душе. Еще немного – и я, быть может, вообще решу, что все это мистическое приключение мне почудилось.
– Но скажите нам хотя бы только одно: есть на свете летающие люди? – спросил Брезе.
– Нет, вы были правы, профессор, – уверенно сказал я, кивая для убедительности несколько раз. – Все на свете можно объяснить с помощью научных методов, и летающих людей, увы, в мире не существует...
– Так я и думал, – легко согласился Оливье. – Осталось убедить в этом Амани, нашего персонального великого хогона.
– Где она? – Я приподнялся на кровати.
– Она здесь, в Бандиагаре. Ездила к своей матери, теперь вернулась. И тоже ничего не говорит, кроме как о своей клятве жрецам. Вы что, сговорились, верно?
– Ох, боже, ребята, сколько всего я не могу рассказать вам...
– Рассказы на сегодня закончены! – гаркнул врач, снова вбегая в палату. – Все вон, больному нужно отдыхать. Рассказывать будете завтра.
После того как, ожесточенно жестикулируя, мои коллеги вышли из палаты, пообещав вернуться завтра утром, я улыбнулся наступившей тишине. Я пока еще совершенно не представлял, как сложится теперь моя жизнь и каким же, собственно, является результат нашей удивительной экспедиции. Мне нужно было обдумать столько всего, что немного тишины мне бы не помешало...
Я взял свой мобильник и набрал московский номер Юли. Но она не подходила к телефону. Мне не удавалось дозвониться ей со дня моего отъезда, и что-то подсказывало, что наша с ней недолгая семейная жизнь подошла к своему логическому концу. Мы так и не смогли найти для себя наш общий реальный мир, и каждый из нас представлял его по-разному. Но эта мысль, которая раньше, быть может, повергла бы меня в настоящий шок, сейчас уже не казалась кошмаром. Ведь в любом случае Юля никогда не поймет того, что смог понять я в Стране догонов. Не сможет оценить блеска озарения в моих глазах, не осознает перемен, которые во мне произошли. Ведь в мою жизнь вошло что-то совершенно новое!
