«Мне и одному хорошо, и со всеми. Я не одиночка и не общественник. Но когда я один — я полный, а когда со всеми — не полный. Одному мне все-таки лучше. Одному лучше — потому что, когда я один, — я с Богом!»
Почему-то пришли на память эти милые, чудесные слова даже и не вспомню кого… Может быть, потому, что за стеной играет моя Галя[2]… Весь день у меня какое-то тревожное, потерянное настроение. Как будто обронил что-то важное, нужное — и не могу найти. Сейчас Галя вернулась из церкви и очень оживлена: до самого дому донесла горящую свечку, и только у самого крыльца свечечка догорела, не потухла, а догорела до конца, обжегши ей пальцы. Рассказала, как на улице какой-то кавалер под ручку с дамой, поравнявшись с ней, хотел было что-то сказать по поводу горящей свечки, но не успел, а только презрительно фыркнул и получил за это «большого дурака». Рассказала и улетела. И вот слышу: подбирает что-то на рояли…
И вдруг как-то светло и тихо стало. Такая знакомая, давно-давно родная мелодия… Вспомнилось, как в далекой юности я услышал ее в необычной обстановке.
Летняя ночь — удивительно ясная, лунная — в моем родном селе. Густой, молочно-серебристый туман закрыл все кругом. Не видно домов, чуть-чуть холмиками выступают из белого моря верхушки деревьев на погосте. А над морем голубое сияние.
По дороге слышен стук одинокой телеги. Все ближе, ближе…
И вдруг чудесный голос: «Выхожу один я на дорогу, сквозь туман кремнистый путь блестит. Ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит». Не видно ничего, слышно только, как стучат колеса, фыркает лошадь. Голос — высокий, чистый, нежный тенор — как будто плывет из тумана.
Никогда потом ни одна песня не производила на меня такое глубокое, такое волнующее впечатление. Кто был певцом — я не знаю. Ночь была поздняя. Все в доме спало. Я стоял на балкончике нашей светелки — и весь дрожал и плакал. И мне теперь кажется, что я впервые тогда сознательно почувствовал Бога и научился молиться ему. Сижу один за своим столом и так живо чувствую, почему одному мне лучше: «Пустыня внемлет Богу…»
26. IV.26 г. Прислуга поздно вечером докладывает: «Пришла какая-то женщина и просит повидать Вас „на одно только слово“».
Входит крестьянка лет 45 и сразу в ноги: «Уж я к тебе, кормилец ты наш, за советом; вся на тебя надежда, заставь за себя Бога молить!» — «Расскажите, в чем дело?» — «С дочкой у меня беда стряслась. Сам знаешь — какая молодежь-то нонче стала: гуляют до утра, разве углядишь за ними — ну и догулялась!»
Разъясняю, в каких случаях законом допускается аборт. Выясняется, что ни одного подходящего условия здесь нет: живут хорошо, дочка единственная, совершенно здоровая, сошлась с кавалером добровольно, и главное, до родов остался один месяц.
Никакие резоны не помогают:
— Уж сделай милость, дай ты какого ни есть лекарства; есть, говорят, такие средства, никто ничего не узнает, под большим секретом держать будем. И сейчас еще никто не знает, отец и то ничего не замечает: право слово, живота совсем не заметно.
— Слушайте, мамаша: до родов остался только месяц — значит, ребенок уже большой, живой ведь, а не мертвый, и вы, значит, предлагаете мне убить живого человека… убить живого ребенка — будет это называться убийством или нет?
— Конечно, убивство. Дак ведь никто не узнает, мы уж молчать будем, ну и ты уж никому ни гугу.
— Пусть никто не узнает, а совесть-то на что существует, совесть-то человеческая позволяет делать такое злое дело? Вы лучше вот как сделайте: пусть дочка родит, тяжело это, неприятно, много всяких пересудов, и вас жаль, и мужа вашего жаль; а все-таки лучше пережить это тяжелое испытание, чем делать то, что задумали. Понемножку все сгладится, переживется, забудется. Урок страшный, но хоть не будет черного пятна на душе, и, может быть, это научит и дочку жить по-другому, по-хорошему. А отец-то ребенка вам известен?
— Как же, батюшка, — хороший такой, из себя видный, в годках уж — так под тридцать будет. Слова худого сказать нельзя — уж такой ли жених, что лучше не сыщешь!
— Ну так за чем же дело стало? Значит, и женится!
— Ну где женится? С полгода как укатил в Питер — и ни слуху ни духу. Удрал, мазурик, удрал.
— Вот тебе раз: сами же говорите, что человек хороший, — хороший человек не удрал бы…
— Жених-то больно завидный, говорю, а какой он там человек — разве разберешь?
— Ну, а про алименты вы слыхали?
— Ну как не знать… Ах ты, горе какое! Разве мы так жили раньше-то! Батюшка-то твой, отец-то Александр — голубчик наш, наставитель-то наш, — да разве он допустил бы до этого?! При нем, скажи, все как святые жили. Ну, делать нечего — видно, и вправду об алиментах надо хлопотать. Спасибо тебе, кормилец, за совет, за ласку — думала, думала, к кому пойти: Бог-то, видно, и надоумил!
Около полугода тому назад обращалась ко мне в амбулаторию женщина лет 35, жена военнослужащего, с такой просьбой: осмотреть ее и дать справку, чем она больна. Справка нужна для того, чтобы спасти мужа, который, напившись пьяным, что-то такое натворил, за что ему грозит суровая кара. Болезнь жены, необходимость за ней ухода даст возможность спасти мужа. Женщина оказалась действительно больной, и справку я дал. Через несколько дней она приходит и благодарит: мужу простили его вину. Приходил потом и муж и тоже благодарил за помощь. Произвел он на меня впечатление простого, доброго человека.
И вот сегодня (через полгода) опять эта женщина у меня, но уже с другой просьбой — осмотреть ее и дать удостоверение о побоях, нанесенных ее мужем: часто пьет и в последнее время стал драться. Хочет подать в суд: «Все могла стерпеть, а побоев простить не могу». Настроена решительно — в суд, и больше никаких!
— Может, лучше без суда обойтись? — говорю. — Будете судиться — мира уже никогда не будет у вас, только озлобите мужа. А разойдетесь — как же вы будете жить одна с троими детьми? Подумайте, какая это будет жизнь — в вечной вражде. И вы сами чувствуете, что, если вашего мужа осудят, его положение будет ужасное: оставшись без места, опозоренный, он будет считать вас виновницей и никогда не простит вам этого. Наконец — насколько я помню, — ваш муж, по-моему, хороший и добрый человек и вас жалеет и любит. Я помню, как он был счастлив, когда его освободили от военного суда. Вы сами же говорите, что ему простили под условием: если обнаружится, что он пьянствует, второй раз его уже не помилуют. Если хотите, давайте устроим так: я напишу командиру полка частное письмо, в котором попрошу подействовать на вашего мужа путем отеческого внушения…
Женщина вынимает из кошелька маленькую бумажку и подает мне. На бумажке написано: «Даю сию записку в том, что больше обижать жену не буду и буду заботиться о ее здоровье, как требует медицина». И подпись мужа. Эту записку дал ей муж полгода назад, после избавления от суда.
— Ну вот видите, — говорю, — муж-то у вас просто милый человек, никто его не тянул — сам, по собственному почину, написал вам такую славную бумажку. Он, несомненно, и любит вас, и жалеет. Просто сбился с толку человек. Давайте поможем ему выбраться на путь истинный.
Жена растрогалась, заплакала…
— Спасибо вам, доктор, а уж я сгоряча-то совсем обезумела. Сделайте милость — напишите, как вы говорили. Идти по судам — какое уж это дело, добра не будет!
Бумажку я написал, и жена ушла совсем в ином настроении, забывши и про свои синяки.
Пьяный муж бьет жену по каждому пустяку — просто здорово живешь — и при этом приговаривает: «Убью — невелика штука, получу за это два месяца, тем дело и кончится, — много вашего брата найдется!»
Дочь с матерью не видались восемь месяцев, живя в одном городе. Встретились случайно на улице. Дочь говорит: «Здравствуйте, мама!» Мать останавливается и сухо говорит: «Извините, я что-то вас не знаю». — «Мама, милая! неужели не узнала, да ведь это я, твоя дочка Таня!..» — «Батюшки-светы, да что же это с тобой сделалось?.. похудела-то как… Царица Небесная! до чего дожили — дочку свою родную не признала!..»
«Семеро ребяток. И всех-то жалко. В большой бедности живем. Околевать бы надо, да ребяток-то жалко! Такие-то все хорошенькие, кругленькие, как мячики катаются. Все и норовишь их покормить, ну и общиплют всю, как куру. Ничего в жизни не жалко, только ребяток жалко».
Жена о муже:
«Ни от кого не слыхала худого слова. Ну пусть бы он еще меня одну ругал, а святых-то не задевал. Ведь и не пьяница, а просто так, со злости: знает, что я не выношу, — ну и зачнет ругать и Пресвятую Богородицу, и Николая-чудотворца. Все иконы, какие висят в углу, — все изматерит! Он ругается, а я плачу… С этим переворотом совсем обусурманел народ. А нам-то, женщинам, как тяжело! Вот и вспоминаю, как прежде у родителей-то жилось. Такие-то все хорошие да ласковые. Дедушка был — старенький-старенький. Не кричит, бывало, никогда, а все с такой лаской: „Аннушка, принеси-ко ты мне, милая…“ А я давай плакать: хоть бы он построже как-нибудь сказал! Вот была какая дура».
