— Да ведь недаром сказано: вы звери, господа.
2000 год
«Когда человек умирает,
Изменяются его портреты…»
Анна Ахматова
Когда умирает писатель, остается Слово. Слово, сказанное им, — оно имеет свою судьбу; и часто, если не всегда, слово, сказанное о нем. Люди, знавшие писателя, — его современники, прожившие бок о бок с ним в течение десятилетий и видевшие его мельком, доброжелательные и осуждающие, проницательные и поверхностные, педанты и путаники, — оставляют нам ворох пестрых воспоминаний, серию портретов, причудливо складывающихся в некий многоликий живой портрет. Мемуарист часто — художник не по призванию, а по необходимости. Он не обязан быть талантливым. Зато добросовестным он быть обязан.
…Вот мемуарист отложил кисть. Портрет окончен. Какой он? На одном портрете — человек живой, цветной, говорящий — сейчас сойдет с полотна. На другом он изображен в кубистической манере: глаз квадратный, нос отъехал, лица не разобрать. Третьему отказала память, и на портрете туманное пятно. Но нравятся нам или не нравятся те или иные мемуары — у всех у них есть автор. А у автора есть авторские права. Ну, а как назвать нарушение этих прав, порчу или заимствование чужого текста, выдавание чужого за свое?.. Что, если взять более десяти портретов, разрезать их на мелкие кусочки и склеивать: нос оттуда, глаз отсюда? И написать:
«Все это служило материалом данной книги, в которой автор попытался воссоздать на основе всех этих многочисленных свидетельств свое представление о реальном, живом Алексее Толстом»?
Книга эта называется:
«Судьба художника. Жизнь, личность, творчество Алексея Николаевича Толстого».
Подзаголовок свидетельствует, что перед нами — научная монография. Автор — В. Петелин. Издана в 1982 году.
Давайте сразу определим позиции. Если исследователь вошел в возраст зрелости уже после того, как писателя не стало, то, воссоздавая облик писателя, стиль его жизни, окружение и т. д., исследователь обращается к свидетельствам очевидцев. Ничего зазорного тут нет. При одном только условии: читателю следует дать ясное представление, откуда что взято. В. Петелин этого не делает, видимо, полагая, что если источников много, то неоговоренных заимствований не заметят.
Заметили.
Раскроем книгу и посмотрим, что получилось.
Первое из этих многочисленных свидетельств, склеенных вместе по методу гоголевской Агафьи Тихоновны, — воспоминания Софьи Исааковны Дымшиц, второй жены Алексея Николаевича Толстого. В.Петелин и начинает свой труд с их пересказа — близко к тексту. Он, правда, не считает нужным отметить, кого он пересказывает. Текст начинается со стр.7, идет речь об А.Толстом и какой-то Соне (кто такая?). Лишь на стр.32 внимательный читатель найдет разгадку. Но о том, что именно «Соне» читатель обязан рассказом о жизни Толстого в 1911–1914 годах, он ни за что не догадается. Если, конечно, не возьмет в руки сборник «Воспоминания об А.Н.Толстом» (М.: Советский писатель, 1973).
Итак, Соня рассказывает, а В. Петелин играет в испорченный телефон.
С. Дымшиц:
«Евфимия Павловна Носова была сестрой миллионера Рябушинского… любила пококетничать тем, что предки ее выбились в купцы-миллионеры из крестьян. Салон ее был известен тем, что „мирискусники“ Сомов, Добужинский и другие расписывали в нем стены и потолки. И все же в этих стенах и под этими потолками не было радостной атмосферы искусства, а царила безвкусная купеческая „роскошь“» (стр.84).
B. Петелин:
«Евфимия Павловна Носова, сестра Рябушинского, любила иной раз упомянуть, что предки ее вышли из крестьян. А теперь стены и потолки ее дома расписывали Добужинский и Сомов. И вместе с этим здесь, в этом доме, было столько показной, безвкусной роскоши» (стр.7–8).
C. Дымшиц:
«Салон Генриэтты Леопольдовны Гиршман был поизысканнее. Висели портреты, написанные с хозяйки и ее мужа Серовым» (стр.85).
B. Петелин:
«В салоне Генриэтты Леопольдовны Гиршман очень гордились портретами хозяйки и ее мужа, исполненными знаменитым Валентином Серовым, так рано умершим» (стр.8).
C. Дымшиц:
«В нашем доме часто и охотно бывали артисты Большого и Малого театров и художники. Часто приходили к нам артисты Яблочкина, Гельцер, Максимов. Художники Сарьян, Павел Кузнецов, Милиотти, Георгий Якулов» (стр.86).
B. Петелин:
«Сколько перебывало в его доме людей за это время. Артисты Большого и Малого театров… Яблочкина, Гельцер, Максимов… А сколько художников… И все интересные, вероятно, будущие знаменитости… Сарьян, Павел Кузнецов, Милиотти, Георгий Якулов…» (стр.8–9).
Вот так, страница за страницей, идет преспокойное переписывание чужого текста. Если перечисляются несколько человек — В.Петелин перечислит их в том же порядке, что и мемуаристка. Если она снабдит имена инициалами — будут у В.Петелина инициалы. Не упомянуты инициалы — и В.Петелин не потрудится их выяснить. Мысли Софьи Исааковны приписываются Толстому. Софья Исааковна не любит Игоря Северянина — пусть и Толстой над ним смеется. Никто же не догадается, что Толстому поэзия Северянина будет нравиться всю жизнь. Северянина полагается не любить. Давайте его не любить. А Маяковского полагается любить. Давайте и Толстой будет его любить. Несмотря на упрямые факты.
C. Дымшиц:
«Приходил и художник-футурист Лентулов, в доме которого мы познакомились с Владимиром Маяковским» (стр.86). Чуть ниже: «Благодаря Брюсову мы попали и в „Общество свободной эстетики“, где однажды мелькнул в развевающейся крылатке Маяковский» (стр.86).
В. Петелин переписывает:
«И еще художник Лентулов, в чьем доме он впервые встретился с буйным, непоседливым Владимиром Маяковским, который запомнился ему своей развевающейся крылаткой» (стр.9).
Лучше бы не склеивать два текста! Тогда можно было бы избежать двойной нелепости: во-первых, в доме в крылатке не сидят, так как крылатка — плащ, верхняя одежда; во-вторых, вряд ли крылатка «непоседливого» Маяковского произвела такое неизгладимое впечатление на молодого Толстого: он и сам носил крылатку — модно было, да, кроме того, Маяковский, наверное, не одной лишь одеждой поражал воображение!
С. Дымшиц:
«Бывали мы и у Валерия Яковлевича Брюсова, где за скромно накрытым столом слушали тихие и умные речи хозяина, его размеренное чтение стихов, его критические замечания, произносимые тоном непререкаемого авторитета» (стр.86).
B. Петелин:
«Канули в прошлое и тихие вечера в доме Валерия Брюсова, когда хозяин за скромно накрытым столом спокойно и размеренно читал свои стихи, деловито и авторитетно высказывал критические замечания» (стр.9).
Легкое, приятное занятие — сиди да переписывай. Но бессовестные мемуаристы все время подводят: вечно они напишут что-нибудь двусмысленное!
C. Дымшиц:
«К этому времени[4] дочка наша уже „стала на ноги“, начала бойко разговаривать» (стр.88).
В. Петелин (о том же лете):
«Сколько хлопот и радости уже тогда доставляла начавшая ходить дочурка» (стр.9).
Не понял В. Петелин выражения «стала на ноги» (то есть стала человеком, окрепла, освоилась), переправил по-своему: «начавшая ходить», — и получилось, что Марьяна, дочь Толстого, научилась ходить только в двухлетнем возрасте (она родилась в августе 1911 года, и В. Петелин это знает, только забыл произвести несложное арифметическое действие). Пошла на год позже, чем нормальные дети… Что с ней, бедняжкой?
Или Н.В. Крандиевская, третья жена А. Толстого, о близком друге своей семьи С. Скирмунте пишет «дядя Сережа» (Крандиевская Н. Воспоминания. Левиздат, 1973. стр.21). У В. Петелина Скирмунт тут же превращается в «родственника Натальи Васильевны» (стр.73 и 177). Никогда он не был ее дядей, и родства между ними не больше, чем между дядей Степой и Сергеем Михалковым. Нет, безопаснее держаться ближе к тексту, переписывать слово в слово, только, боже упаси, не ставить кавычек, не ссылаться на источник. Например, как на стр.132, дать отрывок из воспоминаний Крандиевской — восемь строк, одно слово переправить (вместо «бородка» — «борода»), одно слово добавить («громко») и изменить несколько знаков препинания. Чем не творческая переработка?
Или, как на стр.142–143, переписать целую страницу воспоминаний Натальи Васильевны, вставляя «для оживления» реплики:
«— А помнишь, Алеша, что тебе ответила сторожиха?
— Ну как же!»
и другую отсебятину.
Или проделать аналогичную операцию на стр.237 с воспоминаниями той же Крандиевской, заставляя Толстого проявлять сверхчеловеческую проницательность, а мемуаристку наделив блеющими интонациями:
