Со следующего года в школе вводилось специализированное обучение, и будущим девятым классам предстояло разделиться на «медико-биологов» и «математиков». Восьмиклассники были предупреждены, что имеющим тройки по спецпредметам лучше заранее искать себе другое место обучения.
Какое другое?! Кроме литературы и физкультуры у Фурмана по всем предметам стояли прочные трояки, а его дневник был разукрашен чуть ли не ежедневными замечаниями за разговоры на уроках и наглое поведение. Но главное, он и представить себе не мог, что ему придется расстаться со своими ребятами.
Собственно, выбора у него не было. Проведенный в классе опрос показал, что половина девчонок собралась идти в медико-биологический, а почти все мальчишки – в маткласс. Было объявлено, что математику в нем будет вести легендарный Евгений Наумович Мерзон – заслуженный учитель, фронтовик и, между прочим, бывший Борин классный руководитель. Желающие могли записаться к нему на факультативные занятия, что все скопом и сделали.
Конечно, они и раньше не раз видели Мерзона на переменках: он был невысокий, широкоплечий, смугловатый, с черными усиками-щеточкой под орлиным носом и вдохновенно отброшенными с огромного лба темными с проседью волосами. Его задумчивые карие глаза смотрели с ледяной строгостью; идя на переменках по коридору, он никогда не уступал дорогу детям, но перед женщинами расшаркивался с какой-то старинной любезностью и чуть ли не целовал им руки (по крайней мере некоторым – кто покрасивее).
При ближайшем рассмотрении у Мерзона обнаружились новые странности: во-первых, он всех учеников называл на «вы», во-вторых, постоянно был с ног до головы обсыпан мелом, а кроме того, регулярно совершал необычные вращательные движения рукой или шеей, словно хотел освободиться от мешающего ему пиджака (возможно, это было следом давнего военного ранения или контузии, но требовалось к этому привыкнуть). Математика же в его изложении неожиданно оказалась по-своему интересной, тем более что начал он не с дополнительных занятий по школьному курсу, к чему все с тоской готовились, а с простейшей теории множеств.
Фурман все понимал, и это его удивляло и радовало. Он даже немного приналег на алгебру с геометрией, и печально-женственная классная математичка в конце года отметила его старания: «Четверку я тебе все равно не смогу поставить, но если ты собираешься учиться дальше у Евгения Наумовича, я готова включить тебя в список тех, кого я буду ему рекомендовать. Это, конечно, ничего не решает, но… В общем, если надумаешь, скажи мне об этом».
В конце апреля в школе состоялась физико-математическая олимпиада. Тем, кто собирался поступать в маткласс, участие в ней обещали впоследствии засчитать как дополнительный конкурсный «плюсик». Олимпиада была назначена на воскресенье, погода стояла по-весеннему благословенная, и родители с трудом уговорили Фурмана тоже пойти – хотя бы для того, чтобы продемонстрировать учителям твердость его намерений.
В кабинете физики собралось человек пятнадцать восьмиклассников, включая несколько чужих. Было предложено три варианта заданий, по шесть в каждом. Первое оказалось неожиданно простым, с ним справились многие; во втором все безнадежно завязли; третье Фурман в конце концов решил каким-то своим самодельно-корявым способом, а четвертое он на последних минутах, поборов всякий стыд, как самый настоящий безнадежный троечник, списал у покрасневшего Пашки, который в это время лихорадочно пытался решить пятое (обычно Фурман предпочитал двойки за безделье унизительному обману, но сейчас… разве сейчас от этого не зависело все его будущее?..).
Три из пяти (по-честному – два). Увы, с этим результатом он умудрился занять на олимпиаде третье место (победителем стал Смирнов, а второе место поделили между собой Быча и Пашка). Ему даже выдали грамоту. И оставили в родной школе.
Несмотря на все угрозы, их девятый математический класс оказался обновленным лишь примерно на треть. Среди «новеньких» было и несколько девочек.
Всю прошлую весну Пашка энергично преследовал своими «провожаниями» маленькую синеглазую Иру Комарову по кличке Муха, ходившую в школу в изящных белых колготках. Муха ловко сбегала от Пашки через проходные дворы, он звал на помощь Фурмана, и эта игра повторялась почти каждый день после уроков (из трех известных на тот момент классных «романов» этот был самым простодушным). Но теперь, когда их «лучшие старые девки» изменили им с раскованными розовощекими медиками, Пашкино внимание переключилось на вальяжную большегрудую девочку по фамилии Воронецкая, и вскоре на всех неофициальных карикатурах его стали изображать в сопровождении вороны (почему-то больше смахивавшей на курицу).
Фурман, успевавший в коротких вспышках воображения пережить интимную близость с большинством знакомых девушек и молодых женщин, все острее нуждался в спасении души, поэтому холодная природная эротичность «пани Воронецкой» (как ее за глаза называл Смирнов) его мало привлекала – уж лучше было «встречаться» с усталой и грустной математичкой. Некоторое время ему казалось, что в глазах одной новой девочки, полноватой и не слишком красивой, он замечает беспричинное сияние доброты, и его стали одолевать мечты о том, чтобы эта доброта обратилась на него… Но это быстро прошло – девочка оказалась самой обычной.
Он в растерянности следил за тем, как внутри у него растет пустота. Из-за этой пустоты его все больше утягивало куда-то в сторону от «основного течения», плавно несущего всех остальных ребят к благополучно-понятному будущему. Они уже точно знали, в какие институты будут сдавать экзамены через полтора года, и даже те, кого приняли в математический класс условно, теперь озабоченно подсчитывали свой «средний балл» и ради его улучшения заискивали перед «нужными» учителями.
Из машинального любопытства Фурман тоже посчитал свой балл с точностью до десятых и выяснил, что его твердая тройка не поддается никакому округлению. К тому же в нем крепко засели Борины проповеди о высоком человеческом призвании. Он мог сколько угодно обещать самому себе, что со следующей недели наконец возьмется за ум и начнет вместе со всеми серьезно заниматься, – но голос Судьбы отчетливо нашептывал ему, что поступать в институт (а следовательно, и улучшать свой «средний балл») НЕ НАДО. Другие – это другие, а ты – это ты, уверенно говорил голос.
Конечно, Фурман хотел бы поскорее найти свое человеческое призвание и начать честно служить ему, но в чем оно состоит, он пока не мог разобрать. Зато все болезненнее становилось его внутреннее разъединение с теми, кого он считал своими и ради кого он, собственно, так цеплялся за школу. Ничего вроде бы и не происходило, но все его старые дружбы на глазах опустевали, холодели и разрушались, словно брошенный жильцами дом. Он не мог поверить, что причина только в том, что ребята решили готовиться к поступлению. Как это вообще связано одно с другим? Не так уж они все и заняты на самом деле… Он осторожно попробовал заговорить об этом с двумя-тремя старыми друзьями, но никто из них не понял, чего же он хочет. Нарвавшись на этот вызывающе прямой вопрос, он не смог на него ответить ни сразу, ни потом. Не призывать же их снова начать играть в солдатики… Поэтому он просто замкнулся.
Еще год назад он с подачи Бори проглотил несколько книг, каждая из которых с необыкновенной силой меняла его чувство жизни и придавала форму его смутным переживаниям.
На обложке первой из выданных Борей книг была крупная, во всю страницу, но слегка размытая черно-белая фотография: мальчик (а может, и девочка) со странным длинным лицом и очень коротко остриженными жесткими волосами настороженно смотрит прямо на тебя из темного дверного проема какой-то дощатой развалюхи, как бы не решаясь, выходить ли на свет или убежать обратно в темноту. Эта картинка, как оказалось, очень подходит к самой книге, автор которой голосом современного ироничного американского подростка с неспешной откровенностью рассказывал историю его внутреннего опустошения и короткого побега из «нормальной» жизни. Фурмана поразило, что человек, похожий на него, может вот так прямо говорить о своем отчаянии и унизительных приключениях. Значит, эта мерзкая пустота росла не только в нем одном. Не только с ним случались гадости и ужасы. Кто-то другой тоже не находил себе места и чувствовал себя ненормальным психом… Герой книги Холден Колфилд – это был он сам, пусть и в американских декорациях. Холден Колфилд – сбежавший, уцелевший и – вернувшийся… Выходит, ПОБЕГ БЫЛ ВОЗМОЖЕН…
Закончив, Фурман на следующий же день взялся перечитывать книгу с самого начала (в предисловии говорилось, что в буквальном переводе с английского ее название было «Ловец во ржи», – и это знание, как ему в восторге казалось, вводило его в круг особо приближенных к Мудрейшему Автору, который тщательно избегал всякого общения с публикой). Теперь он убедился, что Холден Колфилд многим отличается от него. На фурмановский взгляд, он был слишком уж «отвязным» и резким с другими людьми. Конечно, если бы они могли каким-то образом встретиться в жизни, то, может, и сумели бы «преодолеть разногласия» и как-то помочь друг другу… Хотя что толку было об этом гадать? Зато при внимательном перечитывании Фурман понял, каким он хотел бы быть на самом деле, если бы можно было выбирать себе внешность и судьбу. В одном месте Холден вдруг вспоминал о своем младшем братишке Алли, который умер, когда Холдену было тринадцать лет. Видимо, эта смерть и была одной из подспудных причин его срыва. Но дело не в этом. Алли от природы был «ужасно рыжий», и у него был соответствующий характер, который часто встречается у рыжих, – но он никогда ни на кого не злился. Рыжего Алли все очень любили, даже учителя. Фурману Алли почему-то представлялся не только рыжим, но еще и пухлым, толстеньким. Ему казалось, что если бы он был вот таким рыжим, толстым Алли, то мог бы смиренно и незлобиво терпеть любые насмешки и унижения. Он даже хотел бы, чтобы не «все любили его», а наоборот, все дразнили бы его и издевались над ним, а он любил бы их всех и прощал… Вот о какой судьбе Фурман втайне мечтал: сидеть на маленькой грязной горке, быть обижаемым и прощающим. А потом уползти в канаву и тихонько умереть.
