Наконец выходит Аня. По залу прокатывается «Ах!», потому что даже черное, до пола, платье с длинными рукавами не скрадывает ее худобу. Хотя оно и скрывает острые ключицы, торчащие кости таза и руки как у скелета. Но все равно она невероятно красива. И это уже не земная, не чувственная красота, невозможно даже подумать о том, чтобы к ней прикоснуться. Только клавиши из слоновой кости ощутят ее кожу. Я вижу, что Анин отец поднимает руки для восторженных аплодисментов, он не владеет собой. Сам я не отрываю глаз от ее лица, пытаясь понять, о чем она думает. Но ее понять трудно. Она скользит глазами по зрительному залу, спокойно, словно в ней нет и тени волнения. Неожиданно она замечает меня. Никто в зале этого не видит. У нее в глазах недоумение. Иначе это истолковать невозможно. Я сижу не на месте. Маргрете Ирене обманула меня. Аня не хотела, чтобы я сидел так близко. Я закрываю глаза. Смотрю в пол, словно прошу ее не обращать на меня внимания. Но знаю, что уже поздно. В ее сосредоточенности появилась брешь.
Однако она этого не показывает. Она вежливо здоровается с концертмейстером и садится на бетховенский стул. После Хеллевика он для нее слишком низок. Ей приходится подкрутить его. Плохое начало. Ее мышцы сейчас должны быть расслаблены. Ей не следовало самой подкручивать болты. Она пробует сесть. Теперь все в порядке. Она сидит, и мы, все в зале, привыкаем к этому зрелищу. Аня больше не пугает никого своей худобой. Ее облик свидетельствует о властности и уверенности в себе. Каридис ласково смотрит на нее и поднимает дирижерскую палочку. Они должны начать одновременно. В соль мажоре. Я никогда не любил эту вроде бы открытую тональность. В ней словно что-то режет слух, нечто, чего не принимает этот темперированный строй, некое дисгармоничное напряжение между интервалами. Вторая часть не могла быть написана в соль мажоре, думаю я.
В воздухе происходит какое-то движение. Оркестр и солист подчиняются. Фанфароподобное, ликующее начало Равеля. Аня справляется с этим с первого такта, в ней нет и тени сомнения. Я с облегчением вздыхаю. Она играет.
Первая часть пролетает, как порыв ветра. Темп Каридиса давит на нее. Несколько раз она чуть не отстает. Но на ритме это не сказывается. Напряжение только усиливается, особенно в тех характерных местах, которые непостижимым образом напоминают би-боп, джаз прошлого в темных подвалах, что-то безответственное и грешное.
Но все ведет ко второй части. К той, которую музыковеды называют светлой, лирической и гармоничной, хотя нам с Аней слышится в ней что-то мрачное и роковое. Она не должна играть слишком быстро, думаю я, как будто чувствуя за спиной глаза Сельмы Люнге. Между прочим, а где она сидит? Я нигде ее не вижу. Но это неважно, потому что Аня начинает вторую часть. Куда мне смотреть? Куда угодно, только не на нее, из-за этого она и не хотела, чтобы я сидел так близко. Хотя и сказала, что эту часть будет играть для меня. Я смотрю на «Солнце», Мунка, которого она не любит, на его «Историю» и «Альма Матер», которые кажутся мне чужими, потому что Аня, худая и серьезная, сидит на сцене в черном платье и играет красивейшую тему в мире только для меня в этот, может быть, самый важный день в своей жизни. Такова любовь, думаю я. Так она безнадежна, немыслима, столько в ней окольных путей. Ведь я ничего не знаю о подводных течениях, вынесших Аню на сцену именно сегодня. Я совсем не знаю ее, хотя мы и были близки. Доверие между нами призрачно. Я ничего не знаю о том, что на самом деле происходит между Аней и ее отцом. И слишком мало знаю ее, чтобы понять, чего она хочет добиться в музыке и в жизни. Середина концерта. Оркестр как бы порхает вокруг звучания рояля. Наверное, она забыла про меня, думаю я. Значит, я могу пожирать ее глазами, потому что в этом положении она выглядит почти обычной, она напоминает Мадонну художника, которого не любит. Да, я смотрю на нее. Именно этого и хотела Маргрете Ирене, поддерживающая связь со звездами. Если она верит во влияние дальних планет, она должна верить и в силу взгляда сидящего близко человека. Мое единственное желание молиться за Аню, помочь ей справиться с хрупким настроением, возникающим во второй части, и опаснейшими пассажами в третьей.
И тогда…
Аня замечает мое присутствие. Мои глаза, смотрящие на нее с третьего ряда, наверное, кажутся ей раскаленными шарами. Я неожиданно оказываюсь дьяволом так же, как Катрине оказалась дьяволом для меня во время конкурса. Но я не кричу «браво!». Я вообще ничего не делаю. Только смотрю на нее. Неисправимый поклонник. Я люблю все, что она делает, каждую ноту, которую она берет. Должно быть, она это чувствует. Должно быть, помнит, что обещала играть эту часть для меня. А что она под этим подразумевала? Она, не сказавшая обо мне ничего хорошего, кроме того, что я добрый. Совсем не это хотел бы восемнадцатилетний парень услышать от единственной любви своей жизни.
Она бросает в зал быстрый взгляд. Какие-то полсекунды. Наши глаза встречаются.
Неожиданно она сбивается. Медлит. Берет неверный аккорд. И не может вести свою сольную партию. Однако оркестр безжалостно продолжает играть. У музыкантов нет выхода. Я щиплю себя за ляжку. Этого не может быть! Чтобы такое случилось с нею? С Аней Скууг? То, чего мы все боимся больше всего? Кто знает, каким образом мы запоминаем музыку? Что, собственно, мы помним, когда играем наизусть? Нотные строчки? Моторику пальцев? Музыку саму по себе так, как она звучит? Никто из нас этого не знает. Может, это взаимодействие всех видов памяти? Разве не противоестественно, что человек может запомнить наизусть концерт соль мажор Равеля? Сколько это тысяч туше? Сколько аккордов и позиций? Каридис продолжает дирижировать оркестром, но Аня сняла руки с клавиатуры. Она качает головой. Не может играть. Каридис поворачивается к ней, ждет, чтобы она пришла в себя, а когда этого не происходит, делает неумолимый знак оркестру. Тишина.
Я ищу глазами Ребекку. Она сидит на втором месте от среднего прохода. Вся сжавшись, она слышит то же самое, что я: громкое «Ах!» публики. Скандал. Брур Скууг сидит совершенно неподвижно. Это мучительно не только для тех, кого это близко касается. Это мучительно для всех. Никому не хочется быть свидетелями того, что происходит на сцене. Аня побелела, как снег. Кто знает, может, она сейчас ко всему еще и упадет в обморок? Но она, не двигаясь, сидит на своем стуле. Каридис что-то говорит ей, сообщает номер такта, оркестр снова начинает играть. Он вернулся немного назад. На тридцать два такта. У нее опять возникнут те же трудности, думаю я, слушая, как она вступает в игру, играет то, что уже сыграла. Проиграв дальше всего несколько тактов, она снова сбивается. Но теперь она закрыла глаза, сосредоточилась только на музыке, забыв обо всех нас, присутствующих в зале, в том числе и обо мне, сидящем в третьем ряду. Она опять ошибается, однако на этот раз благополучно доплывает до берега. Концерт продолжается. По залу проносится вздох облегчения. И тем не менее, мы уже до конца нервничаем за нее.
Я все еще щиплю себя за ляжку и мечтаю, чтобы то, что только что случилось, оказалось дурным сном. Дебют Ребекки тоже был драматичен. Но тут совершенно другое. Чтобы солист перестал играть! Такого просто не бывает. Это недопустимо. Такого пианиста нельзя считать даже дилетантом. Это значит, что у него какой-то дефект. С этой минуты все будут гадать, какой дефект у Ани Скууг? Подумают, что она слишком худа? Или слишком о себе возомнила? Я слышу, что она разыгралась, что она опять играет так, как от нее этого ждут. Она не делает хорошую мину при плохой игре, она играет великолепно, но это уже ничему не поможет, поздно. У публики комок застрял в горле. Третья часть тоже пролетает, как порыв ветра. Бесполезно.
Сам я сижу в третьем ряду и думаю, что этот срыв у нее случился, когда она играла вторую часть для меня. Я воспринимаю это буквально и ничего не могу с собой поделать. И с ужасом думаю, что это грозит бедой нашим отношениям. Все остальное для меня не имеет значения. Мне все равно, как это скажется на ее или на моей карьере. Хотя она думает только о карьере, и в ее жизни, независимо ни от чего, нет для меня места. Я лишь один из многих сотен зрителей, кто надеется, что она благополучно доиграет концерт до конца, доиграет так, чтобы неприятный случай во второй части можно было забыть.
Впрочем, его уже никогда не забудут. Все присутствующие в зале в тот вечер запомнят его, как страшный сон, как что-то, чему они предпочли бы не быть свидетелями. Злорадство получает пищу, когда падает конькобежец, когда критики зарубают какой-то роман, когда премьер-министр вынужден уйти в отставку. Но всем неприятно видеть, как семнадцатилетняя слишком худенькая девушка перестает играть во время второй части фортепианного концерта соль мажор Равеля.
Интермеццо
Кажется, что аплодисментам не будет конца. Зрители как будто подбадривают инвалида, думаю я. Аня играет даже на бис — «Скарбо» из «Ночного Гаспара». Звучит потрясающе, несмотря на сумасшедшие технические трудности. Она сумела сделать то, чего не смогла Ребекка, — выложилась да конца даже после того, когда скандал стал уже фактом. Неужели такое все-таки возможно? — думаю я. Как она все это переживет? Нет, думаю я, пока еще звучат крики «браво!» и я украдкой кошусь на Брура Скууга, который сидит, так сжав челюсти, как будто вознамерился их раскрошить. То, что случилось, не должно было случиться. Независимо от того, как хорошо она играла до случившегося и последние десять минут, у нее уже нет возможности сделать свой дебют сенсацией, о которой они с отцом мечтали.
