Сестричка шагнула к нему и заняла всю центральную часть его поля зрения. Кеша подумал, что она собирается сделать какое-то новое объявление или открыть еще какую-нибудь тайную икону. Но она шагнула к нему еще ближе, прямо в его персональное пространство, куда не имела доступа ни одна икона фейстопа.
Кроме...
Кроме социального партнера.
Кеша недоверчиво поднял глаза.
— Иге окей, — сказала сестричка и улыбнулась,— Мне уже восемнадцать. Я просто молодо выгляжу — хорошие гены. Я немного шутила с тобой раньше, извини... Мы, женщины, все чуть-чуть язвы. Не потому, что мы злые. Мы слабые.
Кеша испытал невозможное, невероятное облегчение — словно ему ампутировали наконец уродливый горб. Все грязные и грешные аппендиксы его души, которые он так умело наловчился прятать от лучей чужого интереса, вдруг исчезли. Он мог теперь поворачиваться в ярчайшем свете всеобщего внимания как угодно, ничего не боясь. Ему не надо было ничего скрывать. И ничего не надо было скрывать и раньше — никогда. Мешок с черным и позорным мусором лопнул, и выяснилось, что это был просто воздушный шарик. Недоразумение кончилось — и как! Обвинение не было с него снято. Обвинения, оказывается, никогда не существовало.
— Это было жестоко, — сказал Кеша. —
Очень.
— Наверно,— слабо улыбнулась сестричка.— Наверно, немного жестоко. Но теперь ты можешь отомстить...
Она сделала неуловимое движение, и платье упало с ее плеч. Кеша без всяких усилий увидел все то, что прежде с такой мукой рисовало его воображение. Реальность была невозможно соблазнительней. И бесконечно бесстыдней.
Сестричка виновато улыбнулась, вынула руку из-за спины и протянула Кеше черную кожаную плеть.
— У меня все очень быстро заживает, — сказала она. — Real fast. Накажи меня. Накажи, милый, изо всех сил. Мне станет больно, и ты меня простишь. Нам будет легче.
Она шагнула еще ближе к нему, и Кеша почувствовал слабое тепло ее тела. Он сглотнул слюну и посмотрел куда-то в синеву над ее черным пробором — и ему показалось, что оттуда еле заметно мигнули три всевидящих луча. Цукербрины все знали. Скрывать было нечего. Все это не его выбор. Он лишь исполняемый оператор жизни и судьбы. Просто завиток кода.
Сестричка была права — у нее действительно заживало быстро. Прошел всего час, а следы плети на ее спине и плечах уже пропали. Остались только легкие розовые тени, бледневшие и растворявшиеся постепенно — словно чтобы не оскорбить испепеленный Кешин мозг недостоверностью.
Сестричка могла надеть свое платье, не боясь испачкать его кровью, но по-прежнему лежала рядом с Кешей голой, болтая ногами. Видимо, дразнила. Но Кеша не злился — пережив божественное, он стал мудрее и как бы ближе к змию. Он понимал теперь: а что, собственно, еще может делать женщина? Только дразнить, соблазнять и тревожить. Женщина все делает правильно, все и всегда — просто мы, мужчины, слишком быстро устаем... Такая уж у нас физиология.
Слезы на лице сестрички уже высохли, и на него вернулась улыбка. Кеша чувствовал, что простил ее почти наполовину. Ну или на одну треть. Еще несколько искупительных процедур, и он простит ее совсем. Но к этому времени она наверняка успеет провиниться в чем-нибудь еще... Словом, в жизни всегда будет много света и солнца.
На пляже было утро — и никого, никого вокруг. Только солнце, тень, теплый песок, ветерок и плеск воды. Серьезная разница с семейной спальней, выходящей окнами на фейстоп.
Можно было думать о чем угодно, не опасаясь контекстной рекламы, потому что ничего больше не вдували ему в голову... Или теперь ему просто положен поток сознания без контекстных клипов, вдуваемый в голову тем же способом?
Да хоть бы и так. Даже если Караев прав и эти пустые и медленные, полные дрожащей солнечной неги мысли не рождаются сами в голове, а поступают в нее по проводам, КАКАЯ РАЗНИЦА?
Какая мне разница, думал Кеша, в чем природа этой длящейся во мне зыби, этой нежнейшей мозговой щекотки? Главное, чтобы она была сладка, главное, чтобы она не кончалась никогда — даже если ее просто вливают в меня, как зиро-колу в виртуальную бутыль без дна.
Лишь бы только вливали и вливали, вливали и вливали — и не останавливались никогда. А за это я сделаю все, чего захочет мир, сделаю бестрепетно и беззаветно. Потому что выбора у меня нет. Его нет ни у кого. И никогда не было. Море, солнце и девочка рядом — их надо заслужить. Ха-ха... Как там было у Ксю Бабы — «в мире нет правды и неправды, есть только поток переживаний, который кончается ничем...»
И раз все устроено именно так, лучше, чтобы этот поток был приятным. Когда он кончится, разницы не будет. Но пока он длится, разница есть. И еще какая...
Кеша положил руку сестричке на бедро.
Она покосилась на его ладонь и шлепнула по ней пальцами. Кеша на всякий случай убрал руку. Все-таки он по привычке ее боялся. А привычка — вторая натура.
— О делах,— сказала сестричка.— Сегодня ночью у тебя первый медиа-выход. Он очень важный. Мы все подготовим за тебя, но само твое присутствие необходимо для правдоподобия. Ты не должен выглядеть слишком уж безупречно. Некоторая легкая непредсказуемость, взволнованность и косномыслие даже приветствуются. Ты должен быть живым. Ошибиться серьезно ты не сможешь все равно — тебя поправят.
— Что мне надо делать? — спросил Кеша, опять кладя ладонь сестричке на бедро, в этот раз уже с более серьезными видами.
Сестричка, однако, шлепнула его по пальцам снова, злее и крепче. Кеше даже показалось, будто к прикосновению ее пальцев добавился легкий удар тока.
— Сперва тебе нужно два часа сна, чтобы ты отдохнул и расслабился. Потом тебя подключат к мировой инфосети. Ты будешь присутствовать при открытии памятника.
— Кому? — спросил Кеша.
— Себе, — улыбнулась сестричка, — Самому себе, Ке.
— Памятник мне?
— Тебе, — сказал сестричка, — и твоему подвигу.
Она подняла руку и несколько раз провела в воздухе указательным пальцем, словно рисуя что-то на запотевшем стекле. Никакого стекла между ней и Кешей не было — но там сразу же появилось трехмерное изображение площади Несогласия с большой высоты.
Кеше показалось, что эта площадь — очень сильно увеличенный элемент эластичной мембраны в базовом боксе, одна шестигранная сота под сильным увеличением, и если начать подниматься над площадью выше, появятся такие же площади рядом, а через какое-то время станет видна огромная космическая трэкпэд-мембрана...
— Которая соединяет социальных партнеров по имени Земля и Небо,— договорил вдруг у него в голове хорошо поставленный голос.
Его собственный.
Подсказку включили, подумал Кеша с удивившей его самого обыденностью. Он уже знал, что такое приложение есть у всех звезд, работающих с большими массами спящих. Его только удивило слово «соединяет». Сам бы он сказал «разъединяет». Но именно для этого и нужна была подсказка — удержать от ошибок недостаточно зрелый ум, состав которого шэрится на большую человеческую массу.
Сестричка провела по воздуху пальцем, и земля понеслась навстречу. Площадь Несогласия приблизилась настолько, что стало различимо хрустальное ведерко на краю Колодца Истины.
Сестричка еле заметным движением руки изменила точку обзора, и Кеша увидел площадь с того места, где обычно стоял, когда забредал сюда в фазе LUCID.
А потом над Колодцем Истины подняли новый памятник.
Это были два нагих бронзовых тела, схватившихся в смертельном поединке. Слева висел мощный и страшный старик в размотавшейся чалме, с треугольным ножом в занесенной руке. Кеша узнал нож — тот самый технический каттер, которым Караев вспорол мембрану. Справа парил его соперник.
С похожим на испуг чувством Кеша опознал в нем себя. Только здесь он выглядел куда привлекательней, чем в персональном зеркальце на крышке бокса. Никакого намордника и памперсов — он был так же героически наг, как противник, и даже более мускулист.
Одной рукой бронзовый Ке перехватывал руку с ножом, а другой душил чудовищного старца. Старец был уже побежден, уже почти мертв: его глаза сощурились, а из открытого рта вылез похожий на ящерицу язык.
Бронзовый Ке был хорош — весь в напряженном порыве, натянутый как струна. Но особенно скульптору удалась разматывающаяся чалма Караева — она придавала замороженному поединку удивительное правдоподобие, динамизм и экспрессию.
В следующую секунду памятник исчез под серой бесформенной холстиной, полностью скрывшей его очертания.
— Открытие сегодня ночью,— сказала сестричка.— И открывать будешь ты сам... Нужно перерезать ленту и сбросить холст. Ты должен волноваться, но не слишком. Смущаться, но не очень. И, главное, любить всех тех, кого ты защитил — и кто придет на тебя посмотреть.
