Темные зеркала исчезли, но Ке уже знал, каким его увидят люди. Теперь впереди и внизу была Площадь Несогласия. Вся она, насколько хватало глаз, была запружена народом. Над Колодцем Истины парила круглая серая туча — так выглядел скрытый холстом памятник.
— Для них ты появишься прямо из пространства,— сказала сестричка.— Тебе нужно сделать совсем немного. Волнуясь и гордясь, дойти до памятника по дорожке. Гордясь и волнуясь, сдернуть с него холст. До этого момента все шэрится live. Дальше можешь расслабиться, пойдет фанера. Нарезка из того, что ты расшэ-рил, когда говорил с этим мертвым гадом, интервью с мировыми якорями и все такое прочее. Когда закончишь, я тебя встречу.
— А по какой дорожке идти? — спросил Кеша, озираясь.
Но сестрички уже не было рядом.
Над площадью вдруг нарисовался светлый легкий мост от его ног прямо к зачехленному памятнику. Площадь вздохнула, и Ке почувствовал, что тысячи глаз смотрят в его сторону.
Нет, не тысячи — миллионы. Он понял это, увидев, как, нарушая все законы перспективы, приподнялись края горизонта, образовав огромный вселенский стадион, чашу, наполненную глядящим на него человечеством. Мегатонны внимания повисли на нем почти физическим грузом — но Ке уже знал, что выдержит этот вес.
Он помахал бесконечному людскому морю рукой и, впитывая в себя ответный рев восторга, пошел к мигу бессмертия. Думать следовало правильно и безошибочно — но в то же время непринужденно. Ке даже не ожидал, что это получится у него так легко. Возможно, опять помогла подсказка.
Он вспомнил почему-то факелоносцев прошлого, несших огонь к олимпийским чашам.
И хоть в руке у него не было факела, он чувствовал себя одним из них — вечным героем, несущим пламя подвига сквозь века и эпохи. Но в нем не было ничего особенного. Он не отличался от любого из глядящих на него людей — судьба выбрала его наугад. Каждый мог ощутить его душу, испытать ее всю и понять, что Ке не лучше и не хуже.
Но в этом и было самое главное.
«Человек, — думал Ке, чувствуя, как его бесконечно усиленная мысль ложится в миллионы умов,— обычный человек, со всей своей требухой, сомнениями и недостатками,— прекрасен и велик. Он может стать героем, если позовет судьба. И это самый главный урок, вынесенный мною из случившегося. Кто бы ты ни был, заглянувший в меня неведомый друг, знай — герой не я. Герой — ты...»
Кеша не подозревал, что может выдавать такой гладкий мыслетекст без подготовки. И даже если это был не совсем он, мысль, которую он шэрил с человечеством, не умалялась от этого ничуть. Герой — любой из нас. Сегодня он, Мейстер Ке, восходит на фейстопе ярчайшей новой звездой, но на его месте может быть кто угодно. Во всех нас горит один и тот же огонь — вернее, сразу три равно ярких огня. И если тьма еще живет в чей-то душе — а на каком дне нет тины? — света трех сливающихся друг с другом солнц будет довольно, чтобы когда-нибудь очистить ее всю...
Скрытый под холстом памятник был уже рядом. Ке шел ровно и гордо, но все-таки волновался. С ним даже приключилась легкая галлюцинация — ему показалось, будто по дорожке перед ним пробежало несколько овечек, тех самых, что отвлекали его во время беседы с мертвым террористом. Но когда он повернул к ним взгляд, никаких овечек там, конечно, не оказалось.
Замедляя шаги, Ке приблизился к серой холщовой горе. Материя скрадывала контуры памятника, но было видно, как тот огромен.
И хоть его материальность представлялась весьма сомнительной, стоять рядом было все равно страшновато. Холст, однако, выглядел совершенно реальным и даже не новым, словно его использовали на открытии других парящих памятников — в иных, отмерцавших уже снах.
Откуда-то с холщовых вершин спускалась тонкая витая веревка — Ке знал, что ему следует потянуть за нее, и памятник будет открыт. Он дернул за нее, и холст волнами поплыл вниз. Ке не смотрел на памятник. Он глядел вниз, на бесконечное людское море. Ему махали руками — и бросали в его сторону не долетавшие до его стоп цветы.
Раздался низкий мощный гул, в который слились аплодисменты и рев толпы. Но он как-то очень быстро стих. Прошло несколько секунд тошнотворной тишины. А вслед за этим над человеческим морем разнесся такой же громовой и дружный вздох ужаса.
Ке поднял глаза на памятник.
Вместо двух бронзовых врагов, сплетенных в смертельной схватке, он увидел кастрюлю. Огромную сверкающую кастрюлю — будто из старой комедии про уменьшенных до размеров таракана людей, для которых передвигаемая по столу кухонная утварь превратилась в небоскребы. Кажется, в древности такие обтекаемые цилиндры называли скороварками — он видел их раз или два в исторических программах про террор.
Он понял, что это значит. Поняли все.
Ошибиться было невозможно хотя бы потому, что на боку кастрюли желтел огромный знак радиационной опасности. Рядом прилепилась опутанная проводами коробка с индикаторами, в которых мигали красные цифры. И индикаторы, и цифры были комично огромными — чтобы их видели все.
00:13:88
Два последних знака мелькали с такой скоростью, что различить их было почти невозможно — они сливались в две восьмерки. Но цифры в среднем ряду перещелкивались медленно, словно кто-то огромный неспешно поднимался по лестнице — и вот уже развернулся на площадке, встав на ступени последнего пролета.
00:09:88
Площадь издала протяжный звук, низкий и страшный. Так, наверно, шумело бы штормовое море, если бы его охватил ужас.
Кеша догадывался: с каждым из видящих этот сон происходит сейчас то же самое, что с ним. Он изо всех сил пытался проснуться и все еще надеялся, что, если испугаться очень сильно, это может помочь. Но чем сильнее становился страх, тем плотнее внимание облепляло ядерную скороварку, создавая ее заново, заново, заново — и делая самым реальным предметом в мире.
00:07:88
Слово «проснуться» вообще не имело никакого смысла. Сон, явь — все это были абстракции праздного ума. Реальность же заключалась в неуправляемых переживаниях, дробящих его мозг, распластанный на электронном разделочном столе. «Пробуждение» было просто гипотезой. Предполагавшей, что у происходящего может и должен быть счастливый конец, который обязательно станет началом для чего-то еще.
Раньше, впрочем, оно так всегда и случалось.
00:04:88
Ке понял, что страх его не спасет. И это, похоже, поняло и бесконечное человеческое море, над которым он стоял — шум толпы стал тише и глуше. Надо достойно принять неизбежное, подумал Ке. Он ведь теперь герой... Наверное, следовало скрестить руки и вспомнить что-то самое главное из жизни.
00:02:88
Это была, конечно, вовсе не сестричка.
Это был свет. Теплый и ласковый свет. Ему обещали — свет будет с ним до конца и станет последним, что Ке увидит в жизни. Но где свет сейчас?
Ке подумал, что больше не встретится с ним глазами. А потом вдруг на короткий — и самый последний — миг узнал скрещенные на себе взгляды трех цукербринов.
Но в них теперь не было ни бесконечного знания, ни мудрости, ни любви — а только что-то похожее на недоумение. И если бы Кеше нужно было выразить его в словах, слова звучали бы так:
«Кажется, сейчас исчезнет не только сон, но и тот, кто его видит. Но если его уже не будет, для кого тогда все кончится?
А?»
00:00:00
слово КИКЛОПА (маленькая проповедь от 00:00:00 GMT)
К Кешиному будущему мы еще вернемся — а пока скажу только, что эти шесть нулей он тоже прихватил с собой из нашего времени.
Прямо напротив его стола висел плакат с очень реалистичной трехголовой собакой, адским стражем Кербером, все три головы которого внимательно глядели на сидящих в офисе сотрудников. Вытаращенные собачьи глаза действительно напоминали обнулившийся красный индикатор.
Трехголовая собака со стены обладала, судя по всему, нешуточной гипнотической силой и умела как следует запоминаться. Я обнаружил еще одно ее отражение в будущем, гораздо более далеком — где она физически ожила и обрела тройственную душу. Но об этом я еще расскажу.
Было поразительно, сколько сувениров помимо шести красных глаз Кеша взял с собой на память. И меня всерьез заинтересовал вопрос: почему так получается, что в будущих жизнях нас преследуют те же самые привычки, те же самые страхи? Те же самые имена (пусть и с другой этимологией)? Те же самые беды?
Сначала я думал, что будущее прорастает из настоящего, как дерево из саженца. Если искривить росток на ранней стадии жизни, выросшее из него дерево тоже окажется кривым, и эта кривизна с каждым годом будет просто нагуливать кольца... Но потом такое объяснение показалось мне неубедительным — ведь никакого сохраняющегося из жизни в жизнь корня здесь нет и в помине. В лучшем случае есть семена.
А из семян кривого дерева вырастут деревья совершенно прямые...
