Просторный дек студии висел прямо над променадой, за которой, как и везде в этой полосе, расстилался пляж шириной в два футбольных поля, ну а за пляжем еще одно пространство, значительно шире, облегающее своей водной смутой половину земного шара, созданное Господом неизвестно для какой цели, если не для постоянного восторга.
Александр никак не мог привыкнуть к новому месту. Всякий раз, переступая порог и видя за огромным окном серебрящийся или лиловеющий океан, он думал: сбылась мечта идиота, наконец-то ты живешь так, как в советском вечном насморке представляется жизнь за границей. Как все оказывается просто, надо лишь примкнуть к мафии, и жизнь поворачивается более зарумяненным бочком, входит большой морской озон, выдувает миазмы мрачного подсознания; человек рожден для счастья, как птица для полета (Горький? Шолохов?), как акула для проплыва, как дракон для изрыгания огня. В принципе то же самое ведь предлагалось и в России, когда товарищ Ситный со своими генералами за водочкой с семужкой советовали усилить патриотическое звучание «Шутов», укрепить наш собственный уникально русский элемент, ударить по классическим врагам россиян – по купцам, по попам, по помещикам. В принципе то же самое: просто будь членом банды, и все будет с тобой в порядке.
Теперь у нас все-таки есть альтернатива тоталитарному чудищу, банда забавных мошенников. Похоже, что человек не может выбраться из говна без какой-нибудь маленькой мошеннической альтернативы. Открой все раздвижные стеклянные двери и дыши – это теперь твое место.
Кроме основной комнаты, в студии был так называемый лофт, куда вела маленькая спиральная лестница. Там он оборудовал свое лежбище прямо под так называемым скайлайт, то есть окошком в крыше. На это окно часто садилась чайка с доминовидным хвостом. Он был уверен, что это та самая: тварь, очевидно, привыкла к Корбаху и проследила его переезд.
Глядя сверху из этого лофта, или, как в России говорят, с антресолей, он всякий раз удивлялся обширности своего жилого пространства. Тут впору наладить театр на пару дюжин зрительских мест. Сцену можно углубить за счет террасы. Пока что он купил для дека зонтик с надписью «Stolichnaya». Еще полгода преступной деятельности, и можно будет обзавестись пианино, а то и клавишами с электронным программированием, на которых можно будет записать музыкальное сопровождение спектакля «Арест наркотика». Жизнь, как всегда, поможет искусству. Полиции в этой студии будет легко производить обыск: углы не захламлены. Океанская студия крупного художника должна быть насыщена кармой океана. Надо будет все-таки собрать чемоданчик на случай ареста. Интересно, был ли у Яши Корбаха припасен такой чемоданчик? Идея бегства, конечно, никогда не приходила ему в голову – как можно бежать от родных органов? – но к посадке он, как всякий советский человек тех лет, должен был быть готов.
Пока что надо было наслаждаться новой жизнью, и он наслаждался. Даже сократил визиты в «Первое Дно». Часами сидел на деке, следя за бессмысленными перемещениями яхт. Большие корабли в поле зрения почему-то никогда не появлялись, зато мощно уходили вверх и растворялись в небесах джамбо-джеты курсом на Японию, Гонконг, Сидней. Ровно булькало под деком двухстороннее движение туристов. Иной раз бульканье взмывало фонтанчиком смеха. Из маленького мага у его ног постоянно канителилась музыка барокко. Эти клавесины и скрипки, виолы Вивальди, эти его драматические взмывы – как будто рядно вдруг начинает полоскаться в порыве чего-то пронзительного и ускользающего, как будто некто в венецианской треуголке входит, держа маску на отлете, и заявляет: не вечно будет так, будет как-то иначе! Как удалось девятнадцатому веку выжить без Вивальди? Что за глупая риторика, Корбах? Эзра Паунд открыл Вивальди для двадцатого века и стал пропагандистом на радио Муссолини.
Надо поговорить с Норой о музыке древних. Что там они находили в раскопках, какие инструменты? Была ли у греков и римлян нотная запись? При такой колоссальной сети театров трудно представить, что у них не было профессиональных музыкантов. Если я буду когда-нибудь ставить «Свечение Беатриче» в театре, а лучше в кино, там будет разговор о музыке древних. Поэты н.с.с. были потомками трубадуров, и они колоссально торчали на культуре античного мира. Они возрождались все-таки после тысячелетнего тления!
Вообразим себе такой эпизод: Гвидо Кавальканти, Дант и да Пистойя сидят возле бочки с вином. Появляется юноша, ну, скажем, юный Джотто. Он принес невиданную медную флейту, которую откопал на руинах античного форума во Фьезоле. Это флейта древних, говорит Гвидо. Увы, нам никогда не узнать, какую музыку они играли. Дант пробует отмытый купоросом инструмент, из него несутся какие-то хрипы, кваканье, и вдруг он начинает исполнять концерт Майлса Дэвиса.
И тут Александр поймал себя на том, что впервые за время эмиграции подумал о «Свечении Беатриче», вообще первый раз наяву начал думать «творчески». Эта океанская студия явно оказывает на него благое влияние. Ему было так здорово на новом месте, что он даже пропустил еженедельный полет в Вашингтон. Когда он осознал это, он содрогнулся от ревности. Нет сомнения, его отсутствие будет компенсировано чьим-нибудь присутствием. Он бросился в свой лофт, схватил телефон: разумеется, у него теперь был свой телефон и ему не надо было тащиться на пляж с мешком четвертаков за пазухой.
«Ничего страшного, – сказал ее голос, такой мягкий, такой милый. – Невозможно летать каждую неделю. У тебя, конечно, масса дел в твоем грешном Венис. Теперь моя очередь нагрянуть без предупреждения». Сказав это, она испугалась, что выдала ее собственную ревность, и постаралась закамуфлироваться беззаботным смехом. Ему никогда не приходило в голову, что она тоже может ревновать. «Ты меня любишь, бэйб?» – «Сильнее, чем прежде!» – прошептала она. Один ее голос сводил его с ума. «Могу я расстегнуть?» – «Пожалуйста, расстегни». – «Что ты теперь сделаешь, моя любовь?» – «Для начала я устрою легкое дуновение атлантического бриза, чтобы умиротворить тихоокеанского пирата в красной шляпе». – «А потом, котенок?» – «Ты знаешь, что будет потом». – «Нет, ты скажи!» Она сказала и, слегка задохнувшись, потребовала, чтобы и он высказался, причем в как можно более реальном приближении к языку советской казармы. Он не заставил себя упрашивать, после чего вся эта грязнуха испарилась, оставив место только беспорядочному любовному бормотанию с обоих концов сателлитной связи. «Ай-лав-ю-бэби-ай-лав-ю-соу-мач-соу-соу-мач-мач-мач-бейб-бейб-бейб-лав-лав-лав…» Занималось ли тут время своей привычной игрой с человеческой расой, то есть перепрыгиванием моментов из будущего в прошлое, не дано было им знать, потому что страсть становилась синонимом настоящего.
«Что ты сейчас делаешь со мной, Артемида?!» – наконец возопил он. Она немедленно откликнулась: «I’m just trying to pussyfy your iron-clad battery-ram, Hermes!»[139]
Тут любовники стали испускать вопли, способные нарушить величие всех предметов, вращающихся в данный момент вокруг Земли. «Пффу, фай», – прошептала после этого взрыва Нора и повесила трубку. «Воображаю себе счет от „Белл-Пасифик“, – пробормотал усмиренный АЯ и заснул.
Когда они в очередной раз встретились в Вашингтоне, Нора спросила, отводя глаза:
– Тебе не кажется, что мы совершили надругательство над временем и пространством?
Он мягко ее урезонил:
– Оставь в покое время, ему на нас наплевать. А вот пространство, возможно, и в самом деле было унижено.
Прошло еще несколько недель в обычном ключе встреч и расставаний. Иногда Александр прилетал во внеурочные дни и бродил вокруг ее дома, притворяясь, что просто гуляет, не признаваясь самому себе в шпионстве. Видел однажды, как из дома выскочил Омар Мансур, за ним вытащили чемодан. Юнец скакнул в лимузин, чемодан бухнулся в багажник, тут же отчалили.
Александр из наемного «фордика» с другой стороны улицы целый час наблюдал за подъездом. Сейчас произойдет разоблачение. Муж уехал в командировку, любовник за три тысячи миль, сейчас явится третий. Гнусный этот вздор никак не выходил из головы. Как раз через час подъехал какой-то яппи в «ягуаре», не отрывая уха и рта от сотового телефона, прошел в подъезд. Вот сейчас я ее разоблачу, если, конечно, швейцар не помешает. Швейцары, эти гады, клевреты богатых мерзавок, вечно стараются сбить вас с толку, прикрыть блядство ширмочкой респектабельности. Не всегда, впрочем, это у них получается, нет, не всегда.
Нору он нашел в полном одиночестве, стол ее был завален книгами, компьютер включен, на носу ее любимом стрекозой сидели очки.
Почему он стал являться посреди недели? Она внимательно вглядывалась в лицо любимого и улавливала в нем какую-то фальшь. Пусть не плетет чепухи про театральные дела: в семье все знают про «Колониал паркинг». Откуда он берет деньги на все эти перелеты? Может быть, Стенли дает? Ведь они друзья, постоянно переписываются по поводу корбаховских гнилых корней и сучковатых веток. Так почему же он стал появляться среди недели? Может быть, там какой-нибудь бабе удобнее с ним встречаться по уик-эндам? Что же, другие бабы разве не чувствуют в нем его исключительный сексуальный драйв? Почему я должна думать, что эти сучки, которых он встречает на чтениях и прогонах, какими бы мифическими они ни были, будут считаться с таким простым и непреложным фактом, как его принадлежность другой женщине? Как я могу предполагать, что его не навещают разные нимфы и нимфетки, богини и героини из их чопорной и все-таки обалденно развратной русской литературы? Разве я забыла, что в этом факинг Венис достаточно свистнуть с дека, и вуаля, любое из этих гадских перевоплощений – в твоей постели! Если я увижу одну из этих проституток в его постели, убью ее на месте тремя выстрелами – банг! банг! банг! – я еще помню троцкистский тренировочный лагерь в Очичорнии! Боже, что за идиотские мысли приходят в голову!
