Судя по плечищам богатыря-китайца и по легкости, с которой он тянет коляску, труд совсем не кажется ему тяжким. Я вижу впереди мост через Сунгари, а потом не вижу уже ничего. Мой молчаливый провожатый закрывает мне глаза повязкой.
От лихого настроения, с которым я шла на встречу, не остается и следа. Делаю для себя открытие: оказывается, незрячесть плохо сочетается с отвагой. Нужно быть Иваном Ивановичем, чтобы, лишившись зрения, стать не слабее, а сильнее.
(Это закон выживания, деточка. Чем большего человек лишается, тем сильнее он должен становиться — у него просто нет иного выхода!)
Мы едем долго, очень долго. Полагаю, около часа. После моста несколько раз поворачиваем, и я теряю ориентацию. Судя по звукам (клаксоны, лязг трамвая, свисток регулировщика), наш путь лежит по оживленным улицам. Потом асфальт сменяется булыжником, булыжник — немощеной дорогой. Машин почти не слышно. Несколько раз я спрашиваю, далеко ли еще, но ответа нет.
Запахло жареным чесноком — вероятно, рикша миновал корейскую харчевню. Слышу крики китайских ребятишек. Мы в одном из азиатских районов или пригородов, но что это: Фудзядян, Чжэн-Янхэ или Синьфатунь?
Гулкое эхо — мы въехали в подворотню.
Остановились. Рука соседа удерживает меня на месте. Выждав минуту, сдергивает повязку.
Я щурюсь от света, хотя мы находимся не на солнце, а в каком-то темном, тенистом дворе. Кирпичные стены с заколоченными окнами. Каре двухэтажных, тесно сомкнувшихся домов. Сзади — яма подворотни. Рикша исчез.
— Ходи туда.
Сопровождающий показывает на вход в полуподвал.
Дверь кривая, с нее свисают лохмотья краски. «Может быть, мне не выйти отсюда живой», — думаю я.
Но как только ко мне вернулась способность видеть, страх пропал.
«Давид где-то здесь! Я сейчас его увижу!» От этой мысли я забываю обо всех опасностях.
— Туда так туда.
Как можно небрежней подхватываю саквояж (о, Господи, ну и тяжесть!), вхожу внутрь.
Останавливаюсь. Нужно привыкнуть к полумраку, не то свернешь себе шею — под ногами какие-то ступеньки.
Осторожно спускаюсь, зачем-то их пересчитывая. Тринадцать.
Полутемный коридор, на стене керосиновая лампа, огонек в ней еле горит.
Что здесь еще?
Зеркало в деревянной резной раме, увенчанной полированным драконом. Белеет какой-то продолговатый свиток, но прочесть иероглифы я не могу, они написаны сложной скорописью.
За моей спиной наверху хлопнула дверь. Скрежетнуло что-то металлическое — то ли засов, то ли ключ в замочной скважине.
Я одна. Что дальше?
Очевидно, нужно идти вперед. Коридор упирается в две белые створки, меж ними полоска света.
Саквояж, благо никого рядом нет, я ставлю в самый темный угол.
Иду вперед налегке, стучу.
— Господин Слово? Можно?
Вялый голос отвечает что-то невнятное. Будем считать, что это приглашение войти.
Вхожу.
Большая комната с низким потолком, без окон, ярко освещенная электричеством. Непонятно, почему его нет в коридоре и на лестнице. Я прикрываю ладонью глаза, чтобы лучше рассмотреть человека, который сидит за столом.
Это не человек из лодки, который тряс передо мной «маузером». Я вижу бритый череп, сверкающий бликами. Дорогой пиджак, галстук, на манжете сверкнула золотая запонка.
— Милости прошу, мадемуазель Казначеева, — всё с той же вялой протяжкой говорит голос без акцента. — Подходите, присаживайтесь.
Несмотря на чистоту выговора, это все-таки китаец. Он не только лыс, но вообще безволос, абсолютно: ни усов, ни бровей, ни ресниц. Узенькие глазки смотрят из-под припухших голых век насмешливо. Лицо, не имеющее ни примет, ни возраста, да и расу выдает лишь раскосость.
— А что ж вы золотишко в прихожей оставили? — спрашивает Слово с жирным смешком.
Я собиралась сесть на стул, но от неожиданности выпрямляюсь.
Вновь, как давеча в коляске, исчезает вся лихость. Откуда он знает? Я себя выдала? Нельзя было сразу приезжать с золотом!
— Я привезла выкуп, потому что у вас репутация человека, который держит слово, — говорю я как можно спокойней, но дыхание сбивается. — Вы… правы… Сейчас принесу.
— Ну зачем утруждаться?
Пухлый палец жмет кнопку на столе.
Дверь за моей спиной приоткрывается. Оборачиваюсь — но вижу только темную щель.
— Сумку сюда, на стол, — говорит Слово на китайском. Выговор выдает уроженца Ляодуна.
Какое странное у него лицо. Будто ком пластилина, из которого можно вылепить что хочешь. Я вспоминаю слухи о том, что главарь городских хунхузов умеет менять внешность до неузнаваемости. В это легко поверить: в парике, с приклеенными бровями и ресницами этот человек, вероятно, может выдать себя за кого угодно. И все же мне кажется, что где-то я его уже видела. Но я сейчас не в том состоянии, чтоб рыться в памяти.
Входит кто-то во френче, несет мой саквояж. Вот он — мой знакомец из лодки. Как почтительно кланяется он бритому, ставя сумку на стол! И выходит со всем китайским пиететом, пятится до самой двери.
Не обращая на него внимания, Слово роется в саквояже, зачерпывает в горсть самородки. Толстый красный язык облизывает губы. Ко мне начинает возвращаться присутствие духа. «Он похож на щекастого младенца, который накинулся на коробку с конфетами», — думаю я.
— Здесь двадцать килограммов чистейшего самородного золота, — объявляю я. — Это больше, чем триста тысяч китайских долларов. Велите привести сюда господина Каннегисера. Выкуп внесен.
Слово роется в саквояже, улыбаясь всё шире, всё масленее.
— Где Давид? С ним всё в порядке? — Я леденею. — Что вы молчите?!
Бандит садится. Его круглая голова торчит над сумкой, как будто он залез в нее и весело оттуда мне скалится.
— Я вас спрашиваю, где Давид?!
— Тебе не о нем, о себе подумать надо. — Лоснящийся шар подмигивает одной из щелочек. — Где чемоданы с остальным золотом? У слепого Ван Ина?
Спокойно. Никакой мистики нет. Просто в Якеши или в поезде у них был свой человек, шпионил.
— Какая вам разница? Вы получили то, чего хотели. Сполна. Вы же человек слова!
— У всякого слова есть своя цена. За четыре чемодана самородков я, так и быть, согласен немножко подмочить свою репутацию…
Он откровенно издевается надо мной. Знает, что я у него в руках и управы искать негде.
— Вы же дали слово, — жалобно лепечу я.
Трель звонка. Оказывается, на боковом столике телефонный аппарат. Я его не заметила.
Сняв трубку, Слово молча слушает. Сдвигает свои голые брови.
Отрывисто приказывает:
— Чжаосюнь! (Искать!)
И с грохотом швыряет трубку.
Телефон у него самой новой конструкции, в едином корпусе и без рычажка. У нас в газете такой есть только у главного редактора.
Больше никаких улыбок, и голос не ленивый, а яростный:
— Где Ван Ин? На вокзале он исчез. Домой не вернулся. Куда он отвез чемоданы? Не играй со Словом, Сандра Казначеева!
«Получился каламбур», — думаю я, истерически хихикая — от ужаса и какого-то оцепенения мысли.
— Ах, ты смеешься? — Страшный человек без усилия, одной рукой, отшвыривает тяжелый саквояж. Тот с утробным стуком падает на пол. — Я кажусь тебе шутом? Опереточным злодеем? Что ж, в молодости я выступал в оперетке. Имел успех. И в цирке выступал, во Владивостоке. Пилил ассистентку пополам. Я на все руки мастер.
Он выходит из-за стола, останавливается надо мной. Я вжимаюсь в спинку стула. Обычно люди от ужаса теряют дар речи, я знаю, но со мной происходит обратное: я делаюсь болтлива, несу чушь.
— Вот почему вы так хорошо говорите по-русски… Я сначала даже подумала, что вы русский. Вы правда пели в оперетте? Как интересно!
(Зачем я несу этот бред? Цепляюсь за территорию цивилизованной жизни, где существует оперетта, цирк, где с дамой нельзя сделать ничего ужасного?)
— Дура, не упрямься, — спокойно говорит Слово, наклоняясь. Он берет меня мясистыми, но при этом очень твердыми ладонями за щеки и стискивает их. Мое лицо вытягивается в огурец, я мычу от страха, боли и отвращения. Переливающиеся огоньками щелки смотрят мне в глаза с расстояния в несколько сантиметров. — Мне нужно всё золото, и я в любом случае его получу. Ты мне обязательно скажешь, куда спрятался старик. Так сделай это сразу, не обрекай себя на муки, которых ты все равно не вынесешь.
Он выпрямляется, вытирает руки о пиджак, будто они чем-то испачканы. Я хватаюсь за лицо — оказывается, оно всё в испарине.
— Но я правда не знаю, где он! Клянусь вам! Мы расстались!
— Ну да, конечно. — Короткий замах — я вскрикиваю, но кулак останавливается в дюйме от моей скулы. — Нет, бить тебя не будут. Здесь тебе не русская кутузка. Хочешь я расскажу, что я с тобой сделаю?
— Вы… будете… пилить меня… пополам?
