Я ничего не понимаю, но иду. Развязанная, я уже почти не боюсь. Второй раз я им не дамся! Если снова начнут связывать, выцарапаю глаза, выгрызу зубами горло! Я тигрица, а не овца!
Меня ведут в ту же комнату, где я вчера разговаривала со Словом. По свету, сочащемуся со стороны лестницы, понятно, что уже утро.
Через порог я перелетаю, едва удержавшись на ногах. Меня с силой пихнули в спину, а дверь захлопнули.
— Вот она, — слышу я жирный голос Слова. Он говорит по-китайски. — Видите, почтенный, мы ее пальцем не тронули?
Лампы горят, как и накануне. Со стула поднимается Иван Иванович, поворачивается ко мне. Брови сдвинуты, веки сомкнуты.
Я бросаюсь к нему с криком:
— Это не я, честное слово! Я вас не выдавала! Я не знаю, как они вас нашли! Ведь я даже не знала, где вы!
Он быстро ощупывает мое лицо, руки, туловище. Проверяет, цела ли.
Это ужасно, что они его схватили, и всё же я испытываю неимоверное облегчение. Он со мной, мы вместе! Я больше не одна!
— Я пришел сам, — говорит он очень тихо, чтоб слышала только я. — Мне сказали, что ты не вернулась домой, и я понял, где тебя нужно искать. Прости меня, что я тебя ни о чем не расспросил и дал тебе уйти, я должен был сообразить, что ты поспешишь встретиться с этим человеком, и я должен был догадаться, что он тебя обманет. Я кругом виноват. Сам не понимаю людей, в которых искра Жизнесвета совсем угасла, и тебя этому не научил…
(Увы, учитель. Этому не научила меня и последующая жизнь. Иначе я не стала бы легкой добычей ничтожного Мангуста.)
— Ну, вы договорились между собой? — Слово перешел на русский. — Я человек терпеливый, но мое терпение не бесконечно. Мне все равно, одного пытать или двоих.
Иван Иванович шепчет: «Молчи и не мешай ходу вещей». Я не поняла, но киваю. Легким толчком он велит мне отойти подальше, а сам идет к столу.
(Так вот какими были последние слова, с которыми обратился ко мне Иван Иванович? Молчи и не мешай ходу вещей. Именно этим я и занимаюсь весь остаток своих лет…)
— Она тебе не нужна, — обращается Иван Иванович к хунхузу по-китайски, употребляя выражения, которыми старший разговаривает с младшим. — Где остальное золото, знаю только я. Отпусти ее, и мы договоримся. Длительной пыткой можно сломить любое сопротивление, и я не сомневаюсь, что ты хорошо знаешь свое палаческое дело, но я могу терпеть долго, я этому учился, к тому же мучить стариков — это не пойдет на пользу твоей репутации, твоим людям такое не понравится, они ведь китайцы.
Слово встает, учтиво кланяется:
— Вы говорите разумно, почтенный, и я буду счастлив, если мы сумеем договориться. Лишь крайняя нужда в золоте побудила меня искать с вами встречи. Зачем мудрецу этот грязный металл? Он создан для таких негодяев, как я. Женщина может уходить, она мне не нужна.
Он коротко бросает мне по-русски:
— Иди куда хочешь. Ты свободна.
— Я без Давида никуда не уйду! — выкрикиваю я, сжав кулаки. — Золото ваше, а Давид — мой!
Бандиту ужасно весело. Он так хохочет, что вынужден рукавом утирать слезы.
Так я и знала! Боже, Боже…
Кричу:
— Иван Иванович, они убили его! Давид мертв!
Не оборачиваясь, он отвечает:
— Иди, не оглядывайся и ни о чем не беспокойся. Всё будет хорошо, я тебе это обещаю.
(Нет, вот его последние слова, обращенные ко мне! Надо их запомнить. Сейчас я выйду, и больше никогда его не увижу.)
— Вы его правда отпустите? — спрашиваю я.
Уже не смеясь, а с раздражением Слово машет на меня рукой:
— Иди, иди! На что мне слепой старик? Если уж я отпускаю тебя, которая может меня опознать. Но ты ведь будешь умницей, Сандра Казначеева? Харбин — маленький город. А кто может мне повредить, те и так всё про меня знают…
Я понимаю, что он прав.
— Иван Иванович, я буду вас ждать! Молчание.
(Она выходит. Бежит по ступенькам. Двор, подворотня, улица. Свежий воздух, солнечный свет. «Всё будет хорошо, я тебе это обещаю».)
На пыльной улочке неопрятной загородной Ханшиновки (логово хунхузов находилось там) я остановила ма-че, китайскую двуколку, самый дешевый после рикши вид транспорта. Лошади чаще всего были слепые, им нарочно выкалывали глаза, чтоб не дурили и лучше слушались возницы. Ходька в соломенной шляпе заломил невиданную цену — два доллара, приготовился долго торговаться и был сильно разочарован, когда я сразу согласилась. Щелкнул вожжами, крикнул: Тё-тё! Посьла! Низкорослая монгольская кляча нечесаной башкой повела в мою сторону — совсем как Иван Иванович, «обослышащий масть», и помню, как я подумала, что у животных это странное чутье, наверное, хорошо развито, недаром они к кому-то тянутся, а от кого-то шарахаются.
Не знаю, зачем я взгромоздилась на эту небыструю колымагу. Пешком я добралась бы до дому примерно за то же время. Но на меня после всего, что я перенесла, после ужасной ночи накатила полусонная апатия. Я тряслась на жестком сиденье, почти не глядя по сторонам, клевала носом. Мне хотелось добраться домой, упасть на кровать и забыться, а всё остальное потом, потом.
Но выехав из-за угла Тибетской на нашу Михайловскую…
Вот с этого места.
Тряская коляска огибает бакалейную лавку, где мама всегда покупает продукты. Поворачиваем на Михайловскую, и я вижу крышу нашего дома, палисадник, кусты шиповника.
Но что это?
У калитки стоит сверкающий лаком открытый автомобиль, двухместный. На нашей скромной улице он смотрится пришельцем из иного мира.
С меня слетает вялость. Нервическое оцепенение исчезает. Я на ходу выскакиваю из повозки, охваченная недобрым предчувствием. Шикарное авто здесь непроста. Сейчас я что-то узнаю. После событий последнего дня в хорошие новости я не верю.
В окне качнулась занавеска. Слышу слабый вскрик — мамин голос.
Распахиваю калитку — и в эту же секунду, синхронно, открывается входная дверь. На крыльцо выскакивает Давид. Он в легком кремовом костюме, похудевший, но свежий. Лоб, на который свисает черная прядь, нахмурен, глаза злые.
— Черт бы тебя побрал, Сандра! — кричит Давид и показывает мне кулак. — Черт бы тебя побрал!
Я не могу понять, почему крыльцо вместе с Давидом кренится вбок и почему Давид при этом не падает.
Зато падаю я, вижу прямо перед собой желтый песок дорожки, и всё, темно.
(Первый и последний раз в своей жизни упала в обморок. Понятно: стресс, усталость, шоковый эффект.)
Мне не следовало так спешить на встречу с похитителями, тем более что до объявленного ими срока оставалась еще неделя. Ах, нетерпеливая Сандра, злосчастная тигрица! Как все самоуверенные, сильные личности, она привыкла полагаться только на себя и совсем не надеялась на милостивые повороты судьбы, а они случаются, и не столь редко.
Почему ты не спросила себя, отчего в ответной телеграмме Чао Фэна специально оговаривалось: «Никаких отклонений от маршрута и посторонних контактов»? Почему, дожидаясь харбинского поезда, ты не сделала самую естественную вещь для человека, три недели разлученного с цивилизацией, тем более профессионального журналиста? Если б ты купила в киоске газету, все равно какую, обязательно наткнулась бы на упоминание о главной новости последних дней. «Сын миллионера на свободе!» «Похитителям заплачен выкуп!» «Отец и сын снова вместе!». А в иллюстрированном «Вестнике Маньчжурии» или «Харбинском глашатае», он же «Harbin Herald», были помещены фоторепортажи: банкир Каннегисер в окружении спасших его врачей; банкир Каннегисер у телеграфного аппарата; небритый и помятый, но все равно элегантный пленник на свободе — улыбается; он же, но уже нарядный, в новом гоночном «бугатти»; трогательная сцена — исхудавший отец обнимает исхудавшего сына.
Я сижу на скамейке, в носу противное покалывающее воспоминание о нашатыре. Поглаживаю по плечу всхлипывающую маму. Хмуро слушаю рассказ Давида.
Он наведывался сюда каждый день после своего освобождения. Узнал от мамы, в какую я пустилась авантюру, и жутко волновался. Как я могла совершить такой идиотский поступок! Он, конечно, всегда знал, что я полоумная, но не до такой же степени! Это ж надо удумать — отправиться черт знает куда с каким-то шарлатаном за химерой! Меня нужно запереть в психиатрическую лечебницу, но сначала как следует выпороть!
«Всё было зря, — думаю я. — Столько испытаний — и всё ни к чему. Дурацкий героизм горе-спасительницы, которая никого не спасла, а только опростоволосилась. Слава богу, он жив, но теперь никакой надежды».
Оказывается, надежда у меня все-таки была. Что он ответит на мое чувство — не из благодарности, а потому что поймет, как сильно я его люблю.
Я размазываю по лицу слезы.
— Они держали тебя в подвале? — спрашиваю я. — Они сильно тебя мучили?
