— Они держали тебя в подвале? — спрашиваю я. — Они сильно тебя мучили?
— Никто меня не мучил. Я сразу сказал этому лысому клоуну: «Будете хамить или плохо кормить — объявлю сухую голодовку и окочурюсь. У меня слабое сердце, оно этого не выдержит, и плакали ваши триста тысяч». Насчет сердца я наврал, но как они проверят? Это же не Американский госпиталь, электрокардиографа у хунхузов нет. Так что не переживай за меня. Господин Слово обращался со мной, как с принцем маньчжурской династии. Приносили еду из ресторана и каждый день постельное белье меняли.
Реву еще пуще. Мир отлично спасется и без меня, я слишком много о себе воображала. Дура, дура, дура! Всё чего добилась — привезла китайскому прохиндею второй выкуп, а теперь еще Иван Иванович лишится своего «счастливого корабля»!
И тут же даю себе клятву: снова отправиться с Иваном Ивановичем на Мохэ и не возвращаться до тех пор, пока он не насобирает достаточно самородков для осуществления своей мечты.
— Не плачь, мама. Всё позади, — гнусаво говорю я. — Не ругайся, Давид. Хорошо, что всё так закончилось. Я очень рада. И спасибо, что тревожился обо мне. Знаешь, ты езжай. Мне нужно отдохнуть.
О моем визите к хунхузам ему знать незачем, а то раскричится еще пуще.
— Господи! Ты, наверно, голодная! — вскакивает мама. — Я поила Давида Сауловича чаем, но у меня есть щи. Сейчас разогрею!
Есть я не хочу и не могу, от одной мысли тошнота, но я маму не останавливаю. Хочу попрощаться со своей несбыточной мечтой наедине. Ничего значительного или хотя бы красивого не придумывается.
— Ладно, — говорю, — прощай. Я правда очень рада.
— В каком смысле «прощай»? — Прекрасные сине-зеленые глаза озадаченно меня изучают. — До свидания. До завтра.
— Ну до свидания.
До завтра? Нет уж. Завтра мы с Иваном Ивановичем отправимся обратно, за золотом. В Харбине я не усижу. Снова ехать в поезде, качаться в седле, слушать неспешные рассказы моего чудесного спутника. Может быть, мы еще застанем в Якеши нашего Бао.
— Ага… Только я хотел тебе рассказать… — Давид — что за новости? — выглядит смущенным. — Про то, что со мной произошло…
— Завтра расскажешь. Представляю себе, сколько ты вынес.
Как хорошо я это сказала — спокойно, с вежливым участием. Браво, Сандра!
— Нет, я не про хунхузов. Ну их к черту, и вспоминать не хочу. Я про другое. Тут две вещи. Две важные перемены… Во-первых, у меня изменились художественные предпочтения.
— Да?
Я немного удивлена. Не тем, что у Давида изменились художественные предпочтения, а тем, что для него это важно, и тем, что он всё больше волнуется. Совсем на него не похоже.
— Да. Я пришел к выводу, что женщины Арт-деко мне нравятся больше, чем женщины Арт-нуво. Невозможно представить, чтобы какая-нибудь изломанная Ида Рубинштейн или эта, как ее, «сжала руки под темной вуалью», отправилась в тайгу, к лешему в задницу, чтобы кого-то спасать.
— Что толку? Спасла-то тебя не я.
Он меня не слышит.
— Но не это главное. Еще я вдруг понял, пока ждал тебя и боялся, что ты не вернешься… — И здесь Давид произносит те самые слова, которые мечтает однажды услышать всякая женщина, страдающая от неразделенной любви. — Я понял, каким же я был слепым идиотом…
Я зажмуриваюсь. Это мгновение нужно запомнить навсегда — полностью, до мельчайшей детали.
(И я его очень хорошо помнила, всегда — даже в ту эпоху, когда еще не добралась до видеотеки эйдетической памяти. Тепло солнца на разгоряченной коже, запах жухлой травы. И то, как у Давида от тика подрагивал краешек рта.)
— Что ты молчишь? Я опоздал? Ты меня больше…не любишь? — боязливо спрашивает он. Честное слово, он трусит! Как мне нравится, что он трусит! — Скажи что-нибудь, Сандра! Я сделаю всё, чтобы ты меня простила. Что мне сделать?
С чего я взяла, что устала и хочу спать? Какие глупости! Я легонько щелкаю Давида по длинному носу.
— Две вещи, — передразниваю я его. — Во-первых, больше никаких вопросов. Во-вторых, отвези меня в отель «Токио».
— В отель «Токио»? Что ты там забы…
Он шлепает себя по губам.
— Молчу. Никаких вопросов. Ландо у подъезда, ваше высочество.
Отлично! Сабуров у себя.
Я взбегаю на второй этаж очень быстро, чтобы портье, как и в тот раз, не успел его предупредить. Давиду велено дожидаться в машине, спорить он не посмел.
Вхожу без стука. Я знаю, что дверь никогда не запирается — кто посмеет сюда сунуться незваным?
Сабуров (он стоит у стены, я вижу дверцу приоткрытого потайного сейфа) резко поворачивается, бросив руку к подмышке. Он без пиджака, и видно ремешок кобуры.
— Сандра? — бормочет Сабуров, опуская руку. — Вы? Господи, я не знал, где вас искать! Куда вы пропали? Я поставил на ноги всю полицию! Ваш след затерялся в Якеши, три недели назад!
— Разве Слово вам не рассказал, где я?
Он поджимает губы, лицо делается каменным.
— Думаю, не сказал. Зачем ему делиться с вами вторым выкупом? Я всё знаю. И про Лаецкого, и про вашу внезапную «командировку». Какая бы доля вам ни причиталась, вы всё равно прогадали, господин Ооэ. Слово вас надул.
— Меня не интересуют деньги. Вы довольно меня знаете, — говорит он надменно. — Деньги — это для Лаецкого и для бандитов. Моя задача была другая. Евреи должны понять: если они не станут сотрудничать с Японской империей, никто их не защитит. Никто. А с головы вашего обожаемого Давида и волос не упал. Это было просто вежливое предупреждение.
Сабуров не стал выкручиваться, для этого он слишком высокого о себе мнения. Но ничего, это мы сейчас подкорректируем.
— Нет, господин капитан. Дело тут не в интересах империи, а в уязвленном мужском самолюбии. Вы воображали себя кукольником, который может дергать мою душу за ниточки. А я предпочла другого. Вы посмотрели на него вблизи, увидели, что он лучше вас, и от этого взбесились. И знаете, что я еще вам скажу? Не соберет ваша империя «восемь углов мира под одной крышей». Потому что вы недостаточно сильны. По-настоящему силен тот, кто любит Дело больше, чем себя, а вы любите себя и любуетесь собой, поэтому проиграете. Нет в вас никакого самурайского духа! Да и кто вообще такие самураи? Прислуга. Я посмотрела в словаре, «самурай» происходит от глагола «прислуживать»!
Сабуров бел от бешенства, но слишком ошарашен, чтобы произнести хоть слово.
Очень довольная собой, я выхожу, оставив дверь нараспашку.
Прыгаю на мягкое кожаное сиденье — Давид раскрыл передо мной дверцу, склонившись в угодливом поклоне.
— Каковы дальнейшие распоряжения, повелительница?
— Теперь решаешь ты.
Выражение моего лица и тембр голоса таковы, что Давид перестает скалиться. Делается очень серьезен, запрыгивает на шоферское место и вжимает в пол педаль газа.
Всю дорогу до его квартиры мы мчимся на предельной скорости, сопровождаемые сердитыми клаксонами и полицейскими свистками.
Так и не обменявшись ни единым словом, ни разу не встретившись взглядами, мы поднимаемся наверх и прямо в прихожей, едва захлопнув дверь, с тигриным рычанием накидываемся друг на друга.
Я прожила очень длинную жизнь, но мой любовный опыт необширен. Всего двое мужчин. Один был настоящим виртуозом наслаждения, мастером из мастеров. Другого я любила. И вот что я сказала бы молодым женщинам, если бы могла говорить.
Самый лучший любовник — не тот, кто играет на твоем теле, как на фортепиано. Самый лучший любовник всегда — тот, кого ты любишь. Если твоя любовь сильна, остальное неважно, потому что всё самое главное в тебе происходит не от действий партнера, а от внутреннего пламени. Самый сильный оргазм — тот, который взорвался в тебе изнутри, как огненная магма, которой сделалась тесна земная кора.
Давид был самым лучшим любовником — для меня (а что мне за дело до других женщин?). Каждый миг, с самого первого прикосновения и до послелюбовного полуобморока я словно находилась под током. Ни о чем не помнила, ни о чем не думала, не разбирала, где я, а где он. Но при этом мое тело, видимо, исполняло свое предназначение помимо моего контроля, потому что, едва отдышавшись, Давид прошептал: «Ну и ну. Выходит, я идиот вдвойне и даже в квадрате. Кто тебя всему этому научил? Расскажешь мне потом про своих бывших?»
— Р-р-р. Никогда и ни за что, — лениво урчу я. — И ты не вздумай мне про своих сучек откровенничать.
— Это были не сучки, а очень милые и достойные жен…
Приподнявшись, я свирепо бью его по ребрам. Давид изображает ужас, закрывает лицо руками. У него длинные, очень красивые пальцы. Мне тысячу лет хотелось их поцеловать, и теперь я могу себе это позволить. Сказка продолжается, это еще не кульминация.
— Слушай, а раз нам так хорошо вместе, давай поженимся, — вдруг говорит он. Это звучит как неопровержимая аксиома: если мужчине и женщине вместе хорошо, следовательно им надлежит пожениться, как же иначе?
