Приближаясь к вагончикам, он прибавляет темп, лицо его твердеет, большой палец снимает предохранитель, он скатывается в изложину к опушке, отталкивается с переворотом, выстрел, разворачивается с колена — в другой вагончик — выстрел, тугой, гулкий хлопок пробивает лесную пустошь, проснувшиеся птицы вынимают клювы из-под крыла, шарахается сова, человек очнулся, садится на лежанке, смотрит на слабое свеченье дыр в стене, — выстрел, нагибается к корзинке, нащупывает флягу, щелчок по коробке с жуком, — выстрел, вновь с переворотом ловко пропускает плечо под локоть, не дав прикладу коснуться земли, поместив в ружейный замок центр тяжести кульбита, выпрямляется, делает глоток — выстрел — еще глоток, выстрел — дыра размером со звезду прошивает стенку, лоб, выбивает затылочную кость, пробивает задник, бьется о сосну, рикошетит, зарывается в листья.
Затвор срыгивает в ладонь пустую обойму.
Дробилка дрожит, звонко ухает, замолкает.
Парень бежит обратно.
В карьере к нему радостно выкатываются псы. Провожают до теплушки.
Ежевечернее упражнение завершено.
Через неделю в карьер спускаются два ракетных тягача «Ураган». С них спрыгивает бригада рабочих. Начинается демонтаж оборудования, разворачивается погрузка на колесные платформы.
На рассвете третьего дня на том месте, где стоял автобус с грибниками, останавливается милицейский «уазик».
Туман в низине плотный, как молоко.
Слышно, как падают с веток капли. По поручению районной прокуратуры молодой участковый милиционер (только что вернулся из армии), в ведении которого находятся восемь полупустых деревень, выпускает с заднего сиденья овчарку, достает из «бардачка» компас, спички, планшет, надевает болотные сапоги — и отправляется на осмотр места предполагаемого происшествия.
Восход солнца пробирается в чащу теплыми струями. Пробуждаются перекличкой птицы. Нежная шелуха бересты шевелится вверху, светясь. Дятел оглушает дробью.
Несколько часов он бродит по лесу, ввязывается в буреломы, идет по высокому берегу лесной речки, всматривается вниз, в завалы, навороченные половодьем. На пригорках останавливается, вынимает из нагрудного кармана театральный бинокль, медленно поворачивается вокруг оси.
Собака давно перестала искать, покорно идет рядом, лишь изредка отвлекаясь — то на белку, то на муравейник, подле которого чихает, трет лапой морду, облизывает нос.
Участковый выходит к Оке. Здесь светло, блики жарко гладят щеку, жалят глаза. Высокий лесистый берег далеко разворачивает могучее движение взгляда.
Раскрывает планшет, ставит на карте метки, очерчивает район поиска.
Еще раз просматривает заявление, поручение, набрасывает отчет.
Собака зашла в воду и скачками преследует лягушку.
Сержант закуривает. Сегодня у него день рождения. Мать напекла пирогов. Вечером он зайдет к Ирке и приведет ее к матери. В сарае у него на кирпичах и слегах стоит лодка. На дно навалено сено. И вот они выпьют, закусят пирогами, попьют чая с тортом. Он пойдет провожать Ирку. Заведет в сарай. Предложит покататься на лодке.
Собака подбегает и, отряхнувшись, осыпает брызгами.
Сержант морщится от резкого запаха псины и двигает коленом, отодвигая морду собаки.
Он вспоминает дело об ограблении Дубинской церкви. Еще один «висяк». Всего-то пять икон бичи вынесли. Дешевые иконы. Оклады — латунь. Надо навестить пункт сбора цветного металла. Поинтересоваться у Прохора.
Ранней весной в карьер спускается на охотничьих лыжах бородатый человек в спортивной куртке, в сильных очках, с рюкзачком, к которому приторочено кайло.
Речка ярится полой водой. Бурлит. Обваливает берег. Человек оглядывается на лес, в котором что-то плещется, сыплется, ухает.
Человек тщательно изучает разлом, оставленный дробилкой. Он откалывает породу, подсовывает под толстенное стекло очков, некоторые сколы укладывает в рюкзачок.
Ослепительное безмолвие простирается за его спиной.
В конце марта, еще снег не сошел, вокруг одного из вагончиков стали нарастать один за другим несколько муравейников. Муравьи работали с напористой безостановочностью. Крупнозернистый снег таял, стекленел, сверкая, щелкая на солнце. Муравьи, шевеля усами, проводя по ним лапками, вдруг скользили, срывались с льдинок. Лужицы, потеки преодолевались по веточкам, сонные мотыльки на них, тащимые тяжеловесами, дрожали, качались парусами.
Через неделю пять высоких правильных конусов равноудалено стояли близ вагончика, описывая вокруг него многоугольник.
В течение всего лета больше никто не появлялся в этой местности.
Жена капитана родила мальчика.
Муравейники простояли еще несколько лет.
Река текла.
Понтонный мост закрылся.
Понтоны вытащили на берег, разрезали, разобрали на металлолом.
Буксир перегнали в К.
Карьер заполнился водой.
Мостик снесло в одно из половодий.
Муравейники один за другим растаяли в течение лета.
Скелет, раскинутый на лежанке, побелел.
Линии ног, рук, шеи указывали на вершины исчезнувшего пятиугольника.
Поздним утром 1 марта я шел частыми галсами по южной дуге Кольца со скоростью 160, выжимая временами 190, и думал о всяческой ерунде. Например, вот о чем.
Что нынче, как всегда, когда меня сражает наповал Москва, я лечу в Велегож, будто битый малец к маминой юбке.
Что избушка на лесистом берегу Оки — одно из всего только двух мест на Земле, где я могу выспаться, где могу думать, где меня никто, кроме Бога, не отвлечет.
Что, если вдруг у моего автомобиля сейчас оторвется спойлер, я взлечу, поскольку моя скорость давно превышает скорость «кукурузника», вошедшего в невозвратное пике.
Что, черт возьми, Москва и сейчас — как ни ловчил я всю зиму ужом на ейной адской сковородке — сокрушила меня пустотой: навылет.
Что еще одно место моего покоя находится в семи километрах от Иерусалима.
Что в тех краях я не был двенадцать лет — но часто бываю во сне.
Что сейчас там, поди, уже расцветают в кристальных садах миндаль, апельсин, олеандр… А у нас еще даже грачи не прилетели.
Что вот уже третий пост ГАИ, считая от Можайки, с которого стремглав наперерез — как снежинка бурана в световой рог и зев локомотива, несущегося оренбургской степью, — выбегает серое пугало с кусочком шлагбаума в пятерне — и расшибается мошкой в лепешку о зеркало заднего вида…
Что, увы, меня больше не развлекает — видеть прочий транспорт стоячими вешками моего разъяренного слалома. И что пора уже перестраиваться в крайний ряд, потому что мелькнул эмалевый щит БУТОВО, и вот-вот в правый висок вылетит петлистая, вращающаяся, как аркан на мустанга, развязка симферопольской трассы.
Что мой «фольксваген» — это «народный автомобиль» — что он засел у меня в голове, привязался. Что вот — Гитлер держит речь на закладке очередной автострады. Он начинает тихо и скромно, даже застенчиво. Но уже через минуту заводится, наотмашь рубит ладонью воздух, брызжет слюной, хватает лопату, всаживает ее в распаленное воображение нации — и, швырнув раза три в заклад, вещает: через два года каждая семья будет владеть автомобилем, народным автомобилем. Я думаю как раз о том, что Эйхман был похож на бухгалтера, что зло рационально, механистично, но что любая машина — прах перед раскаянием.
Я свернул, крутанулся, снизошел с эстакады на взлетную — и спустя километр осадил на бензоколонке British Petroleum. Мне нравится сервис ВР, нравится их буфет — и что бак заправляется без предоплаты. Я иду к кассе, с удовольствием оглядываясь вокруг. Вижу над собой бетонный портик — он кроет череду бензиновых чекалок, веер подъездов, вижу парад персонала в флуоресцентной униформе. Вижу реванш Британской Империи, взятый от поражения в Персии 1918 года.
И пока мне заливают баки, покупаю два буррито с лососем и сок, расплачиваюсь за топливо и отваливаю на задний сектор парковки, где предаюсь завтраку.
Глубокий транс погружает в свою пасть голову профессора Доуэля, откусывает ее, и, когда профессора шепотом спрашивают: «В чем тайна мироздания?» — его губы беззвучно пробуют воздух: «Все пахнет нефтью…»
Тем временем четыре разбитых вагона долго и тяжко тянутся по пескам каракумских окраин. Старый машинист, седой, как лунь, в треснутых очках, ведет поезд под дулом английского офицера.
Когда машинист подбрасывает в топку уголь, рука с револьвером отворачивает пробку походной фляжки. Величина глотка пропорциональна числу подброшенных лопат.
Море то появляется, то исчезает за барханами. Наконец офицер догадывается, что это уже давно не море, а белесая от марева рябь песков.
