Он с робкой улыбкой кивает. Я смотрю на Тамару сквозь маску, скользкая от слюны резина липнет к лицу. До чего же это странно: я стою так близко, а она даже не подозревает, кто перед ней. Мне безумно хочется погладить ее по щеке, запустить руку в ее густые кудри, но приставания адского монаха, скорее всего, перепугают ее до смерти, так что я молчу, не в силах признаться, что это я.
— Как тебя зовут?
— Генри.
— Держи, Генри, — говорит Тамара, бросает в его мешок шоколадки, поднимает глаза на меня, и в это мгновение я совершенно уверен, что она видит меня сквозь маску.
Но будь это так, разве она не рассердилась бы на меня за бесцеремонное вторжение? Однако на ее лице написано все что угодно, только не злость. Внезапно она подходит и обнимает меня. Я тоже обнимаю ее, онемев от изумления. Спустя несколько мгновений она шепчет в резиновое ухо маски:
— Пожалуйста, скажи мне, что это ты.
— А я уж решил, что ты всех так встречаешь, — глухо отвечаю я.
— Слава богу, — смеется Тамара и крепче сжимает меня в объятиях.
— Как ты догадалась? — удивляюсь я, поглаживая ее по спине.
Я ощущаю, как она дрожит в моих руках.
— Я почувствовала, что ты рядом.
Наконец мы выпускаем друг друга.
— Ну так что? — говорит Тамара и отходит на шаг. Я стаскиваю маску. — Ты специально нашел ребенка, чтобы меня разыграть?
— Это Генри Кинг, — отвечаю я, убирая потные волосы с лица. Генри цепляется за мою ногу. — Мой брат.
Тамара впивается в меня взглядом и медленно кивает.
— Ничего себе, — произносит она. — Я так понимаю, в последнее время тебе не приходилось скучать.
— Ни минуты. А где Софи?
— Спит. Посидите со мной?
— Я бы с радостью, но надо отвезти Генри домой. Ему давно пора в кровать.
Она снова обнимает меня, и это наше привычное, настоящее, искреннее, не знающее преград объятие, если бы Тамара меня не держала, я обмяк бы и свалился на пол, как тряпичная кукла. Бывает так, что слова не нужны. Иногда, с правильным человеком, все со временем образуется само собой, без пикировок и бесконечного выяснения отношений, которое только все запутывает.
— Как уложишь его, возвращайся, — многозначительно произносит Тамара, глядя на меня широко раскрытыми выразительными глазами, и в ее голосе слышится невысказанное обещание, внезапно ставшее реальным.
Мы с Генри выходим в звездную ночь, и пусть сегодня языческий праздник, но, клянусь, я вижу в небесах Бога.
Генри не ложится спать без двух книг: сперва их надо ему прочитать, а после, перед сном, положить на кровать, так чтобы они были у него под рукой. В шкафу должен непременно гореть свет, а дверь нужно приоткрыть, так чтобы длинная ромбовидная полоска света падала на кровать. В кулаке у Генри зажат Паровозик Томас, а фотография потерянных и обретенных братьев сложена вчетверо и засунута под подушку. Мальчик аккуратно выполняет все эти церемонии, стараясь по мере своих скромных сил вносить порядок и предсказуемость в большой хаотичный мир. И только когда все эти талисманы наконец на своих местах, я целую малыша, желаю ему спокойной ночи и выхожу из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.
Мама сидит в темноте на верхней ступеньке лестницы и разбирает по парам маленькие белые носки из допотопной корзины для белья.
— Ты прекрасно с ним ладишь, — замечает она.
— Спасибо.
— Видишь ли, я слишком стара, чтобы вырастить еще одного ребенка.
Я сажусь рядом с ней на ступеньку и достаю из корзины груду носков.
— Я все понимаю, мам, — отвечаю я.
Работая, мы чуть соприкасаемся локтями, и наши рукава искрят в темноте из-за статического электричества от ковра.
— Он милый мальчик, — продолжает Лила. — Я всегда вам помогу, но я слишком стара, чтобы заменить ему мать. Ему нужна нормальная жизнь. Может, он станет первым за три поколения ребенком из семейства Кинг, у которого перед глазами будет положительный мужской пример.
Мама опускает голову мне на плечо. Я складываю два белых носка, сворачиваю в плотный клубок и бросаю в корзину.
— Ты права, мам, — отвечаю я.
Когда я вхожу в дом, Тамара бросается мне на шею, и мы долго стоим в холле, обнявшись и медленно раскачиваясь из стороны в сторону. Внутри у меня словно вращаются шестеренки и со щелчком встают на место.
— Я выбрал тебя, — выдыхаю я.
— Я знаю, — улыбается Тамара. — Я ужасно по тебе скучала и решила, что если бы ты не выбрал меня, то не заварил бы всю эту кашу.
Я бросаю на нее недоверчивый взгляд.
— Если ты это поняла, почему не позвонила?
Она качает головой и снова приникает ко мне.
— Я знала, что если я права, ты сам придешь.
— Мне столько нужно тебе рассказать, — дрожа, признаюсь я прерывающимся голосом.
Тамара отодвигается, чтобы посмотреть на меня, тянется ко мне и целует.
— Давай потом, — шепчет она и тянет меня за руку вверх по лестнице.
После я лежу меж Тамариных ног, не выходя из нее, и мы шепчемся обо всем на свете. Разговор то и дело прерывается: Тамара покрывает нежными поцелуями мой подбородок и нижнюю губу.
— Знаешь, что я придумал? — говорю я.
— Что?
— Давай пропустим этап, на котором люди прощупывают друг друга, определяют границы и решают, кто любит сильнее, и сойдемся на том, что мы оба любим и никакого подвоха тут нет.
Тамара проводит пальцем вдоль моего позвоночника, я вздрагиваю и накрываю ладонями ее грудь под моей.
— Проще сказать, чем сделать, — мурлычет она, слизывая с моей шеи капельки пота.
— Когда нас это останавливало? — замечаю я и чувствую, что снова возбуждаюсь. — Ничто не мешает попробовать.
Тамара прикрывает глаза, выгибается подо мной и крепче прижимает меня к себе. Ее подбородок устремлен к потолку, веки полуопущены, на ее лице читается наслаждение, и хотя мы впервые занимаемся любовью, я уже знаю, что в разлуке при мысли о Тамаре всегда буду вспоминать выражение ее лица в эту минуту.
— Что скажешь? — шепчу я, растягиваясь на ней всем телом.
— Давай попробуем, — соглашается она и впивается губами в мои губы.
Тамара спит, и я иду навестить Софи. Я наклоняюсь над кроваткой и чмокаю малышку в щеку; девочка мгновенно просыпается и смотрит на меня.
— Зап пришел, — шепчет она хриплым со сна голоском.
— Я по тебе соскучился, — признаюсь я.
— Зап вернулся.
— Да, солнышко, Зап вернулся.
— А диск с «Энни» сломался, — сообщает она.
— Завтра пойдем в магазин и купим новый.
— Да, купим новый, — повторяет Софи и сонно переворачивается на бок. — Куда я поду завтра?
— Не знаю, — шепчу я в ответ. — Куда захочешь.
— А Зап куда подет?
Я нежно поглаживаю ее по спинке.
— Зап никуда не пойдет, — отвечаю я.
Я не могу остаться на всю ночь, как бы мне этого ни хотелось. Генри под утро просыпается в слезах и с плачем бежит вниз по лестнице ко мне. Боится, что я его бросил. Сколько бы раз я ему ни повторял днем, что никогда его не оставлю, подсознательно он все равно этого боится. Я надеюсь, что со временем это пройдет, что Генри слишком мал и невнимание Норма не успело нанести ему сколь-нибудь серьезную психологическую травму. Я подумываю отвести его к психологу, но не хочу уподобляться родителям, которые из-за каждого пустяка таскают ребенка по врачам. С другой стороны, мне не хочется из принципа лишать мальчика преимуществ терапии. Я посоветовался с Лилой — кому, как не ей, разбираться в детских страхах, — но она только руками развела: мол, каждый родитель знает лишь то, что он ничего не знает. Может, она и права, но всякий раз, как я вижу страх в покрасневших глазах Генри и раскрытый в беззвучном крике рот, когда я вытираю малышу слезы, меня охватывает такая жгучая ненависть к Норму, что самому становится страшно.
Но время от времени, когда Генри мирно играет со своими паровозиками или, пока я читаю ему вслух, сидит у меня на коленях, рассеянно и властно подергивая волоски на моем запястье, я ловлю себя на том, что вспоминаю о Норме с сожалением и благодарен ему за то, что у меня появился Генри. Интересно, объявится ли отец еще когда-нибудь. За то недолгое время, что Норм провел с нами, его присутствие обрело огромное значение, и теперь невозможно поверить в то, что он опять ушел, — впрочем, как и всегда. Я осознаю, что, хотя полагал, будто понимаю его, на самом деле совершенно его не знал. Иметь наглость вернуться, втереться к нам в доверие, чтобы снова, получив наше прощение, сбежать куда глаза глядят: такой поступок говорит о душевном изъяне посерьезнее патологической безответственности. Но, как ни странно, стоило мне это осознать, как я почувствовал, что готов его простить и принять таким, какой он есть. Когда-нибудь я поговорю об этом с Генри, попытаюсь по мере сил помочь ему понять отца, но пока точно рано. Он еще не готов, да, признаться, и я тоже. Хочется верить, что Генри, когда вырастет, не возненавидит Норма, поскольку не будет возлагать на него никаких ожиданий. А может, даже поладит с ним. Как и я.
