Промозглый ветер ударил в грудь, словно желая втолкнуть назад, в сомнительное убежище двухкомнатной квартиры. Пашка поёжился, схватился за перила и, втягивая голову в плечи, повернул взгляд налево.
В районе вокзала обосновался ад. Ад грохотал, вращался, плевался во все стороны огнём, вспыхивал, выпуская в небо огненно-красные пунктиры очередей, и тяжёлые тучи озарялись лиловым и испуганно вздрагивали, стремясь унестись прочь. Тщетно. Оглушающе гремел танковый залп, очереди на миг затихали, танк бил снова, в ответ резко хлопало, воздух доносил короткий визг, потом ещё и ещё. Включался пулемёт, гулко бухали миномёты, мелькание красок постепенно складывалось в фантастическую, завораживающую первобытным ужасом картину, и Павел замер, не в силах ни пошевелиться, ни отвести взгляд.
Так вот какие картины теперь в ходу. Это не его наивная мазня. Попробуй не поверь такому художнику, попробуй не почувствуй. Заставит! Любого заставит, пробьёт самого толстокожего. Причём, в прямом смысле. А он ещё мечтал написать картину, которая помогла бы всем найти свою дверь к счастью. Вот они, твои «двери»! Смотри. Их уже нашли, придурок. Смотри!
Ещё один хлопок, между домов блеснула белая вспышка, понеслась вверх, выплёскивая в небо жар и ярость, и небо сначала побелело, потом раскалилось до ярко-лилового сияния, а вспышка понеслась дальше, ударила по глазам, отозвалась резкой болью в затылке. Следом пришёл грохот, рванул барабанные перепонки, оглушил, слился со вспышкой, выворачивая наизнанку опустошённый затылок. Бетон балкона подпрыгнул, задрожал и заходил ходуном, дёргаясь от ударов, небо стало тёмно-красным, и оттуда, словно из разворошенного костра, посыпались чёрные искры.
Павел отпрянул от перил, присел и на четвереньках влетел в квартиру. Сердце колотилось, как сумасшедшее, перед глазами плавали красные пятна, волосы, не смотря на холод, вспотели. Страха, как ни странно, не было, однако, сила, не дающая сидеть на месте, исчезла. «Сила, — усмехнулся Павел и глотнул из бутылки. — Как бы Муха сказал — шило в жопе?»
Ну и что теперь делать — ждать? Наверное, это лучше всего. В конце концов, раз уж начался штурм, то, вряд ли, это надолго. Моджахеды, конечно, будут сопротивляться, но насколько их хватит — дня на три? Три дня потерпеть можно. Хотя, судя по тому, что делается на той стороне, может, и не три. А сколько — четыре, пять? Ладно, пускай пять. На пять дней водки должно хватить. А потом — вон отсюда, и так засиделся, дурак!
Павел встал, стащил с дивана подушки и отнёс их в коридор. Туда же принёс несколько одеял и расстелил на полу у стены, подальше от дверей. Рядом поставил водку, канистру с водой и кастрюлю с мясом. Притащил из туалета пустое ведро, поставил чуть в стороне. Оглядел импровизированное логово, подумал, стукнул себя по голове и, подсвечивая зажигалкой, полез за документами. Сложил их в полиэтиленовый пакет, спрятал в карман. В другой карман положил такой же пакетик с деньгами. Не обращая внимания на продолжающийся грохот и подпрыгивающий пол, собрал в сумку самое необходимое. Сел на одеяла, закурил, вытащил бутылку, глотнул.
«Ну что, погружаемся в анабиоз? — мелькнуло в голове, и Павел грустно усмехнулся. — А если прямое попадание? Нет, об этом лучше не думать».
Водка постепенно делала своё дело, но «анабиоз» не наступал. Хотелось ещё раз посмотреть, что там на улице, хотелось не смотря ни на что. Желание было дурацким, даже вредным, и Павел несколько минут сидел, прикидывая, что лучше — уступить или перетерпеть. Наконец, встал и осторожно приблизился к окну.
Ад за эти полчаса расширился, от него отпочковался гигантский огненный змей. Змей то почти подползал по проспекту к Президентскому дворцу, то отступал, отмечая своё движение грохотом и огнём. Горело теперь везде: за цирком, около «Юбилейного», даже на площади. Прямо на глазах с крыши дворца полетели искры, и через мгновение там весело запылал огонь. Почти тут же оглушительно бахнуло у «Татабаньи», в небо взлетел красно-чёрный столб.
«Посмотрел?» — голосом прокурора спросил сам себя Павел и пошёл назад. За окном быстро, почти сливаясь в один залп, хлопнули гранатомёты, и звуки боя потонули в оглушительном взрыве. Пол тряхнуло, Павел автоматически схватился за стену, рука скользнула по холсту. Он поднял голову, и взгляд упёрся в «Надежду».
Картина, освещаемая красно-лиловыми вспышками, выглядела жутко. Город теперь казался призраком, готовым в любой момент рассыпаться в пыль, похоронив под собой людей. Ветер гнал их прочь, но, похоже, спасти всех уже не надеялся — уж девушку на переднем плане точно. Она выбрала свой путь, и ветерок ей был не нужен — она не хотела уходить одна. Синие глаза сверкнули, поймали Пашкин взгляд и пронзили его насквозь. «Ты обманул меня! — сказали глаза, — Сказал, что придёшь, а сам остался. Теперь ты останешься в этом аду навсегда, а как же я? Я не смогу без тебя, я тоже умру». «Ну, вот ещё! — заскрипел зубами Павлик. — Какой ад, что ты такое говоришь? Это просто салют, помнишь салют на набережной? Тоже ничего приятного, но мы ведь пережили. Переживём и сейчас, клянусь чёрной дырой! Ты только не мешай мне сейчас. Мне надо в анабиоз, очень надо. Хорошо?»
Или из окна по-другому упал свет, или девушка на картине поражённо застыла, но глаза отпустили Пашку и погасли. Павел облегчённо вздохнул, осторожно снял руку с рисунка. Холст выпрямился, и из-под него выглянул конверт.
Надо же, вот он куда его засунул! Павел выдернул конверт, провёл рукой по картине и, больше не оглядываясь, пошёл в коридор. Лёг, замотался в одеяла и закрыл глаза. Нераскрытый конверт лежал рядом, между недопитой бутылкой водки и канистрой с водой. Открывать его Пашке не было никакой необходимости: он помнил написанное наизусть.
Письмо Руслан отдал ему не сразу: сначала забыл, а потом замотался. Принёс только двенадцатого декабря, как раз после ввода войск.
— Муха оставил, — сказал Руслан и, видя, что Пашка напрягся, добавил. — Это не его, Вальки. Извини, я совсем про него забыл.
— Да и хрен с ним! Подумаешь, что он мог написать, — небрежно сказал Павел и еле дождался, когда останется один.
«Привет, Пашка! — размашистым уверенным почерком писал Кулёк. — Много писать не буду, а то боюсь, ты не осилишь, так как сильно сомневаюсь теперь в твоих умственных способностях. Тапик, бросай всё на хрен и срочно уезжай! Из надёжных источников ползут слухи, что кремлёвские обитатели полностью потеряли терпение, и силовая операция неминуема. Что это такое ты, надеюсь, понять ещё можешь? Шутки, кончились, Тапик! Вали, куда хочешь, хоть в чистое поле, или куда ты там собрался, но лучше всего давай к нам. Подожди, не посылай меня в жопу, послушай! Пашка, хочешь верь, хочешь нет, но оказалось, что я переоценил свои силы. Дела в фирме идут погано, Мухе я не говорю, потому что толку… Короче, можешь смеяться, но последняя надежда — это ты. Тогда «переправа», может, и заработает.
И ещё. Я не знаю всех подробностей, но точно знаю одно — что бы там ни сделал Витька, если ты сейчас не возьмёшь у него деньги, он может сломаться.
Заканчиваю, сейчас Муха припрется, и я заранее знаю, что он скажет. Он теперь почти всё время молчит, но толку — у него же на лбу всё написано.
Всё, Пашка, пока! Приезжай! Айлант не растёт на чужбине, Тапа, во всяком случае, один. Разве что втроём…»
Павел нащупал бутылку, глотнул и снова закрыл глаза.
«Красиво говорить научился, Кулёк! Впрочем, ты всегда умел. Сначала напугать, потом ещё, для полноты картины, заставить поверить, что без меня всем кранты. У одного ничего не выходит, другой, вообще, сломается. И инстинкт самосохранения затронул и совесть приплёл — почти нокаут. Молодец, Кулёк!»
Несколько залпов слились в один, и за окном стало светло, как днём. Дом ощутимо дрогнул.
«Ого! Вот это «салют»! Интересно, что было бы, получи я письмо сразу? Как там: «Мы в ответе за тех, кого приручили»? Ну да, вы же такие все благородные, столько для меня сделали, а я, скотина неблагодарная, всю жизнь только ради собственного удовольствия…. Если б не один, не было бы того салюта пятнадцать лет назад, если бы не другой — никогда бы не зазвучала музыка. Психолог! Одного вы не учли — какая, на фиг, разница, если всё кончилось этим? Ах да, вы же не видели? Не видели, как превращается в пепел то, чем мы жили? Не видели, какие «художники» теперь в моде, какая опускается «чёрная дыра»? Так что не может быть, чтоб я один был виноват. Все мы сделали что-то не то, не так. Все!»
В сплошном грохоте уже трудно было различать, где и из чего стреляют. Да и не хотелось уже различать. Мысли, отравленные алкоголем, ворочались еле-еле.
«Пятнадцать лет назад тоже… был салют. И тоже оставил после себя пепел. Пепел…. Тогда удалось… исправить, заиграла музыка, засверкало солнце на картинах. Но тогда всё… зави… село только от меня, а сейчас…. Да и что я могу — написать ещё одну картину? Что это изменит? Что-то мы все сделали… не так. Не так…»
