Не спорю, и у нас есть свои музыкально-поэтические вершины, скажем, Ытык-Кюёль или Талдыкудук. Красиво, конечно, но уж больно как-то аскетично звучит, с каким-то демонстративным небрежением к утонченным формам, изяществу стиля, достигаемым с помощью таких пустячных мелочей, как апостроф, дефис или частица «де». Вслушайтесь: Виконт де Бражелон! Граф де Пейрак! Дон Сезар де Базан! А теперь: боярин Шуйский… А можно еще короче — «эй, мужчина!» Согласен — скромность украшает человека. Но не до такой же степени! Впрочем, зачем мужчине Шуйскому — к тому же потомку Александра Невского — какие-то нарочитые излишества, когда он и так уже родовитый олигарх!
И тут я будто слышу голоса сознательных граждан, принимающихся меня распекать: «Нуты, прямо, как малое дитя. Не понимаешь, что ли? Время было такое: Антанта, белоказаки, ГОЭЛРО, Беломорско-Балтийский канал имени товарища И. В. Сталина, война, восстановление разрушенного хозяйства, подъем целины, потом уже „холодная война“, БАМ, освоение космического пространства… Теперь вот на нашу голову — международный терроризм. Сам понимаешь — не до изысков. Как тут за собой уследить!»
А ведь и верно, думаю я, какая может быть изысканность, когда мы, охваченные манией созидания, навязчивым неистовством в достижении судьбоносных свершений, с таким самозабвением принялись за возведение несбыточного воздушного замка, оказавшегося на поверку коммунальным бараком с ограниченным числом мест общего пользования, что совершенно утратили интерес к личной гигиене. Со спартанским высокомерием к житейским удобствам мы обустроили свой быт так, словно хотели этим сказать, что на самом деле он для нас не имеет ровным счетом никакого значения, нам бы на ночлег лишь где-нибудь притулиться, чтобы завтра, с первыми петухами заступив на ударную вахту, вновь с головой окунуться в бездонный океан великих замыслов на благо процветания Отчизны. И не то чтобы мы уж совсем махнули на себя рукой, — дескать, что я всё о себе да о себе, ты-то как, мама родная? ведь у меня, кроме заботы о тебе, «и нету других забот!» — но всё же при таком самоотречении внешний облик свой, конечно, изрядно запустили. Профилактикой здоровья — не занимаемся, лечимся — кое-как, когда уж совсем приспичит, социально-культурные нужды справляем от раза к разу, да и то — где придется, преимущественно в чужих подъездах, — а что делать? ведь краса и гордость наша — Большой театр — в жутком запустении. И когда, вдосталь наевшись трудовыми подвигами, мы обращаемся с присущей нам деликатностью к маме, — мол, мамань, что за дела такие? доколе будет длиться эта нескончаемая радость нашего беззаботного детства, патриотической зрелости и почетного увядания? — она смотрит на нас затравленным, жалостливым взглядом потасканной профурсетки и бормочет дрожащими губами: «Ну виноватая я, но это всё в прошлом, теперь всё будет по-другому, процесс пошел». И он действительно пошел, да так лихо, что через короткое время, оглянувшись по сторонам и не заметив рядом с собой из братьев и сестер наших младших никого, кроме быстро повзрослевшей сестрицы Чечни, на матово-гладком лице которой уже зримо проступала свойственная многим южным девушкам полоска мужественных усов, — мы снова с протянутой рукой обращаемся к маме с нижайшей просьбой как-то пособить нашему унылому существованию, на что маманя, утирая от многотрудного присмотра за нами выступившую на лбу испарину, недоуменно голосит: «Ей-богу, не пойму я вас. Я им про Фому, а они мне про Ерему! Что вы всё одно и то же талдычите? Вон ПАСЕ, ООН и ВТО опять интригуют против вашей мамочки, стращают ее бодливой козой. Так неужели вы допустите, чтобы меня в такой циничной форме унижали?» — «Да ни в жисть, — мгновенно трезвея и приосаниваясь, клянемся мы дружно. — Руки прочь от нашей матери! Не дадим маманю на растерзание!» От таких слов у мамы теплеет взгляд, разглаживаются морщинки, добреет лицо, и вся она становится будто моложе, да и мы, гордые намерением исполнить свой сыновний долг, забываем причину былой перебранки, понимая, что не время сейчас сводить счеты, ведь маме в который раз угрожают отлучением от европейского дома, и даже что-то там поговаривают про экономические санкции. Естественно, в такой момент мы не отваживаемся ее тревожить, но говорим себе: «Как только страсти с ПАСЕ потихоньку улягутся, мы обязательно вернемся к наболевшему вопросу». И вот когда такое затишье внезапно наступает, и мы вновь готовы серьезно переговорить с матушкой, то, как на грех, теперь уже какой-нибудь Европейский суд по правам человека, ОБСЕ или Парижский клуб привязывается как банный лист со своими наставлениями о правилах приличия. Ну а мы — тут как тут: «Палачи! Ну а на сей раз чем вам не угодила наша бедная полупарализованная матушка?» И так до следующего раза.
Некоторые, правда, не выдерживают столь приевшийся мотивчик: «Эх раз, еще раз, еще много, много раз…» — и со словами: «Знаешь что, мамуля, — живи-ка ты как хочешь, только уж нас, пожалуйста, избавь от своего неусыпного попечения, мы уж как-нибудь сами по себе», — откалываются, пополняя ряды отстраненных философов, что с туристической котомкой за плечами пилигримами странствуют по свету в горьких раздумьях о Родине. Другие же, у кого нервная система покрепче, позволяют себе риторически воскликнуть: «Нет, надо что-то менять! Но что? Хотя что — ясно! Правильнее было бы сказать — с чего начать?… или начать?… Впрочем, это детали: всякие там апострофы, дефисы и ударения — это всё никчемные навороты в нашем большом деле наведения государственного порядка, да и сама грамотность, честно говоря, — не наш конек. Главное — сдвинуться с мертвой точки, приступить наконец к поступательному движению, а уж в каком направлении — большого значения не имеет». И надо же, всегда подверженная недугам, от рождения страдающая глухотой к мольбам своих неухоженных детишек, мать-Родина, приставив ладошку к уху, вдруг слышит этот жалобный стон, и голосом доверенного попечителя бойко рапортует: «Ну так мы и меняем. Вот сейчас, к примеру, укрепляем вертикаль власти…» А поскольку попечитель оказался бывшим работником спецслужб, — а там, как известно, будь ты хоть трижды бывшим, — мастерство не пропьешь! да и отвечал он к тому же для большей конспирации по-немецки, в костюме горнолыжника с торчащими из-под него тесемками от спортивного японского маскхалата, — короче, никто так толком ничего и не понял. Пришлось посылать к нему депутацию, дабы переспросить: «Послушай, мил-чело-век, скажи ты нам ради Христа по-простому — на кой ляд сдалась тебе эта вертихуля? небось губернатора, чай, прихватить надумал?» И подстраиваясь под народный говорок, попечитель уже доходчиво пояснял с плотоядной улыбкой: «Ужо я ему задам, ужо при мне не забалует». — «Ну, тадысь — другое дело, — хором соглашались ходоки, — тадысь и мы обоими руками „за“».
Ну а если народ «за», — а собственно говоря, чего бы ему быть «против», когда на шару анонсируют старинную русскую забаву — для острастки непокорных намылить кое-кому из них холку, — то по мне лучше — «против», хотя что с вертикалью, что с горизонталью, — всё едино. Устройство государственной власти в России — дело темное, и кроме тех немногих, кто в нем лично заинтересован, всех остальных оно не волнует, оно им — до лампочки, и мне тоже. Но какую-никакую гражданскую позицию я должен иметь? Да просто обязан! А иначе, не имея позиции, каким скучным, малоэрудированным собеседником я могу показаться Толяну — моему дотошному соседу по деревне Горка, — когда, присев на лавочку возле баньки и разложив в качестве закуски головку лука и корку черного хлеба, я встречу его строгий взгляд, в котором еще с позапрошлой осени застыл животрепещущий вопрос: «Так что, сразу пустим в расход кровопийц трудового народа — губернаторов или чуть погодя, как бутылку прикончим?» — «Конечно погодя!» — отвечаю я, как бы понуждая его вспомнить мудрое народное изречение: «делу время — потехе час» и подразумевая этим, что, хотя я и уважаю его благородный порыв, тем не менее, не отношу себя к сторонникам насильственных действий, особенно в тех случаях, когда на кону греется бутылка. А поскольку Толян, как правило, ломался уже на третьей стопке, и там же, под березой, мирно засыпал, то претворить в жизнь свое заветное желание ему так до сих пор и не случилось. Да еще вечно некстати появляющаяся Надя — супруга Толяна, что всякий раз выскакивала как черт из табакерки, чтобы разбудить его отборными матюками, огладить хворостиной и отправить доить скотину, также препятствовала воплощению его сокровенных мечтаний о справедливом возмездии угнетателям трудового народа.
Как любил говаривать один классик, загадывая в очередной раз шараду для потомков: «Коммунизм — это есть Советская власть плюс электрификация всей страны». В ответ на эту сентенцию народ понятливо кивал головой и, не возражая в принципе против подобной формулировки, всё же озадаченно чесал затылок и шушукался промеж себя: «Советская власть — это как?» И так мучительно происходило разгадывание этой шарады, столько дров при этом было наломано, что не в силах более видеть, с каким исступленным самоистязанием дается народу решение означенной головоломки, уже другой классик — наш современник, верный продолжатель дела партийно-коммунистического строительства в условиях обновленной России — сжалился над нами и раскрыл ее особый, непостижимый смысл. «Советская власть, — признался он, — это сущность нашего бытия… Крестьянская община, казачий круг, дворянское собрание, собрание трудового коллектива…» С безотрадной скорбью относясь к этой кощунственной разгадке, в рамках которой, понятное дело, не могла уместиться санитарно-гуманистическая роль советской власти как хирургического инструмента для ампутации гангренозных казачьих кругов и дворянских собраний, — я, тем не менее, вынужден с ним согласиться. Сущность российского бытия схвачена точно.
