Да, мы с ним пара, подумала она, лица красные, от обоих разит джином!
Багстер чмокнул ее мокрыми губами в рот и снова огляделся.
– Ха-ха! – сказал он. – Вот она, наша милая бутылочка!
Когда они выпили еще по стаканчику, он снял форменную тужурку и аккуратно повесил ее на спинку стула.
– Довольно церемониться. Давайте поговорим о любви, – предложил Багстер.
– А зачем? – спросила Элен. – Уже?
– Скоро зажгутся огни, – сказал Багстер. – Посумерничаем. Управление передадим Джорджу…
– Какому Джорджу?
– Автопилоту, темное вы существо. Вам еще многому надо учиться.
– Ради бога, оставьте мое обучение до другого раза!
– Лучше времени для небольшого кувырка не найдешь, – сказал Багстер, твердой рукой подталкивая ее к кровати.
А почему бы и нет? – подумала она. Почему нет… если он этого хочет. Чем этот Багстер хуже любого другого? Я никого на свете не люблю, а на том свете – не считается, почему же отказывать им в «кувырках» (как выражается Багстер), если им так уж этого хочется? Она безмолвно легла на спину и закрыла глаза, ощущая рядом с собой в темноте только пустоту. Я одна, думала она без всякой жалости к себе, спокойно констатируя факт, словно путешественник, у которого погибли все спутники.
– Клянусь богом, в вас немного жару, – сказал Багстер. – Неужели вы меня ни капельки не любите? – Его проспиртованное дыхание било ей в нос.
– Нет. Я никого не люблю.
Он крикнул в бешенстве:
– Скоби вы любили. – И тут же раскаялся: – Простите. Я сказал подлость.
– Я никого не люблю, – повторила она. – Ведь мертвых любить нельзя, правда? Их ведь нет, правда? – Это ведь все равно, что любить бронтозавра, правда? – спрашивала она, словно ожидала ответа хотя бы от Багстера.
Глаза она крепко зажмурила, потому что в темноте смерть казалась ей ближе – смерть, которая его унесла. Кровать задрожала, когда Багстер освободил ее от своей тяжести; стул скрипнул, когда он снял с него тужурку. Он сказал:
– Я уж не такая сволочь, Элен. Вы, видно, не в настроении. До завтра, ладно?
– Ладно.
Незачем отказываться в чем бы то ни было кому бы то ни было, и все же она почувствовала огромное облегчение оттого, что в конце концов от нее ничего не потребовали.
– Покойной ночи, малютка, – сказал Багстер. – До скорого.
Она открыла глаза и увидела какого-то чужого человека в запыленной синей тужурке, возившегося с дверным замком. Чужим людям можно сказать все, что угодно, – они проходят мимо и все забывают, как существа с другой планеты.
– Вы верите в бога? – спросила она.
– Да как сказать, наверно, да, – ответил Багстер, пощипывая усики.
– Как бы я хотела верить, – сказала она. – Как бы я хотела верить.
– Да знаете, многие верят, – сказал Багстер. – Ну, мне пора. Всего.
И она снова осталась одна в темноте своих зажмуренных глаз, а тоска билась в ее теле, как ребенок; губы ее шевелились, но все, что она смогла сказать, было: «Во веки веков, аминь…» Остальное она забыла. Она протянула руку и пощупала подушку рядом, словно каким-то чудом все же могло оказаться, что она не одна, а если она не одна сейчас, то уже никогда больше не будет одна.
***
– Я бы этого никогда не заметил, миссис Скоби, – сказал отец Ранк.
– А Уилсон заметил.
– Мне почему-то не нравятся такие наблюдательные люди.
– Это его профессия.
Отец Ранк быстро кинул на нее взгляд.
– Профессия бухгалтера?
Она тоскливо спросила его:
– Отец мой, неужели у вас не найдется для меня ни слова утешения?
Ах уж эти разговоры в доме покойного, думал отец Ранк, пересуды о том, что было, споры, вопросы, просьбы, – сколько шума на краю тишины!
– Вас слишком много утешали в жизни, миссис Скоби. Если то, что думает Уилсон, правда, тогда он нуждается в утешении.
– Вы знаете о нем все, что знаю я?
– Конечно нет, миссис Скоби. Вы ведь были его женой пятнадцать лет, не так ли? А священник знает только то, чего можно и не знать.
– Чего можно и не знать?
– Ну, я имею в виду грехи, – нетерпеливо объяснил он. – Никто не приходит к вам исповедоваться в добродетелях.
– Вы, наверное, знаете о миссис Ролт. Почти все знают.
– Бедная женщина.
– Не понимаю, почему вы ее жалеете.
– Я жалею всякое невинное существо, которое связывает себя с одним из нас.
– Он был плохим католиком.
– Это пустые слова, их часто говорят без всякого смысла.
– И под конец это… этот ужас. Он ведь не мог не знать, что обрекает себя на вечное проклятие.
– Да, это он знал. Он никогда не верил в милосердие… кроме милосердия к другим людям.
– Но ведь тут даже молитвы не помогут…
Отец Ранк с яростью захлопнул дневник.
– Господи спаси, миссис Скоби, не воображайте, будто вы… или я… хоть что-нибудь знаем о божественном милосердии!
– Но церковь утверждает…
– Я знаю, что она утверждает. Церковь знает все законы. Но она и понятия не имеет о том, что творится в человеческом сердце.
– Значит, вы считаете, что надежда все-таки есть? – вяло спросила она.
– Откуда у вас к нему столько злобы?
– У меня не осталось даже злобы.
– И вы думаете, что у бога больше злобы, чем у женщины? – спросил он с суровой настойчивостью, но она отшатнулась от поданной ей надежды.
– Ах зачем, зачем ему было нужно так коверкать нашу жизнь?
– Может, вам покажется странным то, что я говорю, – ведь этот человек столько грешил, – но я все же думаю, судя по тому, что я о нем знал: он воистину любил бога.
Она отрицала, что таит в душе злобу, но последние капли горечи упали, как слезы из высохших глаз.
– Да, уж во всяком случае никого другого он не любил.
– Кто знает? – ответил отец Ранк.
