Лонги отошел в сторонку и прижался раненой спиной к теплой стене; теперь он ничего не видел, кроме феерии золота и лазури, а сердце у него колотилось так, словно готово было выскочить из груди. На кладбище, у Памятника павшим, возвышался похожий на большую сову Галоч, лицо которого было до неузнаваемости обезображено красными пятнами. В первом ряду находилась старуха Вейль — то было воплощение скорби, которую несет с собой война. На ее обветренном лице не было ни единого миллиметра, который пощадило бы горе. Лица участников шествия словно врезались в самую плоть священной горы.
Тут только Эме узнал Нуму — священника из «Первых тактов сарданы». Ему было недосуг спросить себя, что тут делает Нума. Из темноты рвались три знамени, одно из них было большое, трехцветное, с медным копьевидным наконечником на древке и с надписью:
ЧЕСТЬ И РОДИНА
Другую надпись, под номером полка, Эме не мог прочитать. Рядом трепетало полотнище, ослеплявшее своими красками, — то развевались каталонские кровь и золото. Третье знамя было красное.
Это было время, когда знамена вывешивались только ночью.
Галоч выпрямился во весь рост и заговорил по-французски. Даже для него Четырнадцатое июля — национальный праздник, и он счастлив, что праздник этот проводится здесь! В Манте. Он сказал еще, что лисицы и волки обладают тонким слухом. Несколько слов он произнес по-каталонски и, очевидно, сказал что-то забавное, потому что раздался смех. Праздник кончился.
Знамена исчезли.
Они снова спустились к мэрии — там должны были устроить пиршество. Помещение, в котором воздвигли подмостки, было украшено гирляндами. В красном углу возвышался бюст Марианны, извлеченный на свет божий из какого-то погреба, где он мирно почивал в пыли.
— Генриху Четвертому подражаем? — спросил Эме.
— Да разве ж это стоит мессы?
На известковой стене была растянута кабанья шкура, служившая фоном для изящного чучела орла. Галоч всю жизнь видел здесь этого кабана и эту птицу. В детстве он их боялся. Дедушка Галоча тоже видел их здесь всю жизнь и в детстве тоже их боялся.
— Это кабан, — сказал Капатас. — А это орел. Они приходят из глубины времен, чтобы защищать нас.
— Верно, — сказал Галоч. — Надо бы спросить Нуму, что он об этом думает. Он считает, что именно здесь христианство растворяется в предшествующих религиях. Быть может, он и прав. Здесь весь бестиарий Канигу. Посмотрите на монастырские капители. Здесь всегда жили в полном согласии с чудовищами.
Мамаша Кальсин привела сюда и Печелу, и старуху Вейль, и Мануэлу, освещенную, словно дьяволица, огнем смоляного факела. Вскоре подали мясо. На сей раз барашек показался Эме восхитительным; он жадно проглотил кусок, срезанный с кости кончиком ножа пылкого Висента. Вино ходило по кругу, но от бурдючков Лонги уклонился. Капатас принес десерт — медовый пирог, «снежки», миндаль прямо с миндальных деревьев, а главное — сосновые семечки, горькие зернышки лопнувших сосновых шишек.
Начались шутки. В этот день даже в опьянении была какая-то торжественность. Время будто остановилось, и Капатас снова затянул сардану с хутора Рег, песню Анжелиты:
Как ты уныла, песня любви
Без завтра, без нового дня!
Еще хотя бы на миг оживи
Последний, слабый проблеск огня,
Гревшего встарь меня.
Вскоре он прервал эту заунывную песню и без перехода запел «Милые сердцу горы», которые одновременно представляли собой и «Magnificat»[110], и песнопение аллоброгов этого края.
Они подняли такой шум, что не услышали, как отворилась дверь. Вошел запыхавшийся угольщик. Днем немцы расположились у подножия горы Дониа, на берегу реки Манте. Таким образом, они отрезали дорогу в Портей, дорогу в Испанию. Угольщик и его товарищи выследили их. Немцев было человек двадцать. Они принялись рубить пихты, а это означало, что располагаются они тут надолго. Когда настала ночь, они, видно, заметили, что наверху какое-то празднество, потому что на левом берегу поднимается патруль.
Угольщика из Маратона накормили и напоили, а мужчины пошли прятать компрометирующие знамена. Марианна тоже исчезла, и все разошлись по домам.
Мэр приберег для своих гостей просторный чердак над овчарней — не самое худшее жилище из тех, какими он располагал. Сантьяго уже храпел. Все свечи были потушены, и Эме, Христиансен и Капатас прислушивались. Пюиг на этот раз оказался прав. Враг отнюдь не был простаком и не пытался вести неуместную пропаганду. Он действовал настолько быстро, насколько позволяла выработанная им методика силы. С этой оговоркой, которая применима ко всей немецкой военной истории, немец, незаметно подбираясь как можно ближе, наносил удар и приводил в замешательство средиземноморца или горца, доверчивых по природе.
Перегородив дорогу между Манте и Портеем, они не довольствовались тем, что сильно затруднили переход через границу, — они и нападали. Закрытие границы было лишь первым этапом операции, в которой прочесывание гор должно было стать вторым или третьим. Пюиг выдвинул аргумент: террор, отбрасывавший немцев в леса, отвечал намерению «Тайной Армии» — не давая покоя оккупантам, их вынуждали действовать. Немцы перекрыли границу. И снова Пюиг: какой ценой? Ведь прочесывание горы — это две дивизии! Как же им быть? Единственный выход: бошам пойти на выучку к трабукайрам.
Через щели в грубо сколоченном полу поднимался запах стойла. Над ними сквозь разъехавшуюся черепицу сверкали звезды.
— А домик-то с поддувалом.
Эме явственно различал смех ручейка, струившегося по камням, и вдруг он услышал стук сапог. Снизу поднимались солдаты, они поравнялись с мэрией, они топали, обходя ее, шагая по той же дороге, по которой возвращалось факельное шествие. Слышны были ругательства, бряцание оружия, стучавшего по булыжнику авеню Выпяти-Зад. Шаги раздавались над ними, рядом с часовней, потом начали спускаться, стали глуше и наконец стихли.
На следующий день Кампадье выяснил, что пришельцы были одеты не в обычную солдатскую форму… Несколько дней спустя тайна раскрылась: хижина (с тех пор прозванная Немецкой) была занята альпийскими стрелками.
Вскоре уже ничего не было слышно, кроме храпа.
В тот вечер, 23 июля, они слушали английское радио, как вдруг в дверь дома в Пи четыре раза постучали указательным пальцем. Ближе всех к двери был Эме. Он открыл. Появился Пюиг, глаза его блестели лихорадочным блеском.
— Все еще торчишь здесь, коллега?
— Теперь уже недолго буду торчать.
Пюиг бросил на него быстрый взгляд, отрезал себе хлеба и мяса и молча принялся закусывать.
Начиная с Четырнадцатого июля — праздника с участием медведей — даже сам Капатас ходил мрачнее тучи. По правде говоря, все застопорилось. Удар, нанесенный появлением альпийских стрелков, был великолепно рассчитанным ударом. Поручив наблюдение горным частям, немцы сумели парализовать изобретательность тех, кто переходил границу. В бинокль им были видны все передвижения. Место, которое они выбрали, помимо стратегической выгоды, представляло собой настоящий оазис. У подножия хижины, построенной в лугах, среди дрока и можжевельника протекал ручеек. У альпийских стрелков были звукоулавливатели и рогатые стереотрубы, объективы которых сверкали на солнце. Иногда был слышен лай их собак, разрывавший тишину лугов, палимых солнцем.
Пюиг ел мало и выпил всего один стакан вина. Он закурил. В тот вечер Лонги с первой минуты показалось, что партизан за что-то на него сердится. Пюиг не мог забыть о разногласиях во время последней вылазки.
— В Лас Ильясе со мной обошлись как с убийцей. О чем они думают! Их заперли! Остается один способ — проскользнуть мимо патрулей, когда те будут писать! Я говорил вам: террор — самое верное оружие.
Это была не единственная неприятная новость. Накануне Капатасу нанес визит некий обер-лейтенант. Помощник Герхарта Линдауэра передал пожелание своего патрона: увидеть целые поля рододендронов.
Пюиг едва не проглотил свой окурок.
— Кроме всего прочего, он еще издевался над нами!
Гауптман знал, что в горах собирают рододендроновый мед, который иногда производят дикие пчелы. Он предполагал послать памятную записку об этом фон Фришу.
Гораздо серьезнее было то, что обер-лейтенант спросил, по-прежнему ли с ними «лейтенант Лонги». Его разыскивали французы. Полиция. Это была новость! Но почему они его разыскивали? Он еще не должен был быть в Париже. А что же из этого следует? Вероятно, хотели уточнить, кто он: чиновник в отпуску или неизвестный с катера, которого ищут. Капатас отвечал, что Лонги по-прежнему у него и что он, Капатас, весьма удручен тем, что Лонги скоро отправляется в Париж…
