Разлюбить Антала было не так просто: каждый день она видела его в отделении, говорила с ним, они обменивались пустыми фразами, которые только больным казались многозначительными. Иногда Лидия видела его в буфете или у клиники с какой-нибудь очередной женщиной — в такие дни у нее портилось настроение, она ощущала какой-то тихий гнев: что он, собственно, в них находит? Неужели они лучше ее? В тех случаях, когда в коридоре появлялась Иза и стучалась куда-нибудь в дверь, разыскивая Антала, Лидия чувствовала ревность, странным образом смешанную с глубоким уважением к этой женщине, с гордостью за нее; впрочем, если разобраться, для ревности были и причины более веские: порой в буфете Антал очень уж близко склонялся к женщинам или, схватив кого-нибудь из них за руку, бежал с ней по окаймленной самшитом дорожке — с Изой же здоровался за руку, словно с мужчиной, и почти не беседовал с ней с глазу на глаз, рядом всегда был профессор.
Что-то комичное и в то же время трогательно детское было в ее страсти: видя Антала с Изой, она страдала, но в то же время была счастлива, что дышит одним воздухом с доктором Сёч; восторженная, многолетняя верность Лидии своему идеалу стала пристрастней, но и глубже, обогатившись этим странным побочным чувством.
Был период, когда она почти забыла, что питала к Изе — из-за Антала — весьма неоднозначные чувства. Началось это, когда Иза привезла в клинику отца и Антал назначил к судье ее, Лидию, вместе с другой сиделкой, Эстер Гал. Она видела, как доктор Сёч шутит с больным отцом, с бесконечным терпением кормит его, высыпает ему на одеяло какие-нибудь нехитрые подарки, в надежде его рассмешить; видела она и то, как Иза, выйдя в коридор, прислонялась лбом к оконному косяку и долго смотрела на лес, словно деревья могли дать ответ, почему погибает тот, кого мы любим. Если в этот момент в коридоре раздавались шаги матери, мокрый платок исчезал, Иза проглатывала слезы и весело улыбалась: «Сегодня ему как будто полегче немного, смотри не расплачься у него, милая». Она всегда говорила это. Всегда.
Пока Лидия ухаживала за больным Винце Сёчем, она немного остыла и успокоилась. Антала она забудет со временем, все забывается, тем более то, чего не было. Смешно, что ее так влечет к Анталу; смешно и ненужно. Иза для нее вновь стала тем, чем была прежде: юношеским кумиром. Хороший она человек, слышала Лидия об Изе, еще даже не зная ее. Иза в самом деле была хорошим человеком, и странно было даже думать, что она, Лидия, могла смотреть на нее как на соперницу. Лидии было стыдно.
Однажды ночью судья заговорил. Она подумала, у него начался приступ боли или он опять шепчет; но тут увидела, что ошиблась. Винце улыбнулся, попробовал потянуться и совершенно нормальным голосом произнес:
— Сколько лет я не видел снов, Лидия, и вдруг теперь, в полудреме, увидел. Представьте себе, я был дома. Дома!
Сиделка в таких случаях обязана поддерживать разговор.
Лидия поправила подушку, одеяло Винце. Она охотно им занималась, судья был тихим, вежливым, но по-своему мужественным старичком. «Скоро будешь плясать!» — заглянув к нему, говорил Деккер. «Вы, папа, прекрасно выглядите!» — выдавливал Антал, который лжецом был довольно бездарным. Если Винце ждал жену, он всегда просил дать ему лекарство перед ее приходом: зачем ей зря волноваться, оправдывался он, еще увидит его недостаточно свежим. «То, укрепляющее, вы знаете, Лидия!» Маленькие глазки его светились мудростью и пониманием. Лидия в такие моменты, отвернувшись, наводила порядок на столике, чтобы не столкнуться с ним взглядом. Нелегко бывает, когда убеждаешься, что больной понимает: жить ему осталось недолго.
Лидия искренне любила Винце — не из-за Антала или Изы, она любила его самого за то, что он так героически принимает участие в комедии, которую они всегда разыгрывают вокруг неизлечимых больных. Он знал, что Иза считает, будто он ни о чем не догадывается, — и потому шутил с ней, играл в карты, пока были силы; знал, что и старая надеется на то же, — он и старой без устали улыбался и махал ей вслед иссохшей рукой. Если он был в сознании, то держал себя в руках без всяких лекарств: просил принести ему радио, читал газеты, пока мог держать их, шутил с посетителями, а когда Лидия дежурила в ночь и ему удавалось поспать, он, просыпаясь, говорил ей комплименты: «У вас лицо, Лидия, словно цветок дикой розы».
По-настоящему откровенным он был в полузабытьи, когда начинал действовать наркотик, которым его кормили, как хлебом, и белые пальцы принимались беспокойно ощупывать одеяло. Он шептал — но не смутно и вяло, как засыпающий, а торопливо, хотя и разборчиво, доверительно, — как ребенок, который не может удержать свою тайну. Лидия слушала.
В шепоте этом всплывали из далекого прошлого детские словечки Изы, ее сатиновый фартук, косички, юная фигура жены, ее первое вечернее платье из бледно-голубого шелка; смеющийся букетик незабудок в ее белокурых волосах, заколотых на затылке. Она видела судью плачущим, страдающим от позора, что его выгнали со службы, словно какого-нибудь злоумышленника; она улавливала в этом, шепоте, как жена однажды отругала его за это, и хотя попросила потом прощения, Винце до сих пор этого не забыл.
Многое рассказал в своем полузабытьи он и про Антала.
Он, можно сказать, высек, изваял его фигуру, отсек все лишнее, словно скульптор — любимый образ. Лидия сидела пораженная; значит, это так прекрасно — жить с ним под одной кровлей? «Почему он ушел от нее? — беспокойно шелестел шепот. — Такой славный парень и так ее любил. Почему он ушел, Этелка, ты не знаешь?»
Лидия могла сколько угодно ломать голову, почему, в самом деле, Антал ушел от Изы. В клинике этого никто не знал. Сиделки, работавшие здесь в то время, рассказывали, что Антала никогда нельзя было заподозрить в неверности и, судя по всему, он до конца жил с женой без ссор и размолвок. Про Изу всем тоже было известно, что с первого курса ее никто не интересовал, кроме Антала; коллеги знали подробности их общей борьбы за Дорож, удивительную энергию Изы, ее застенчивую улыбку, сиявшую только для мужа.
И вот теперь оказалось, Винце тоже не имеет понятия, что случилось между дочерью и зятем.
Ночью, когда судья неожиданно заговорил, Лидия наклонилась к нему. Днем старая дольше обычного сидела у мужа, после затянувшегося свидания больной заснул с трудом. Образ вторгшегося извне мира так отличался от больничного бытия, к которому Винце кое-как приспособился за много недель, что разум его, взбудораженный присутствием здорового посетителя, сопротивлялся теперь, не желая подчиняться телу.
— И где ж это — дома, дядя Сёч? — спросила сиделка.
Судья улыбнулся, кисть его слабой руки шевельнулась, словно он пытался махнуть рукой. Несколько дней уже он не двигался без посторонней помощи. Он ответил:
— Далеко. В провинции.
— Вы не здешний? Вы из провинции? — спросила Лидия.
В словаре провинциальных жителей тоже существует понятие «провинция», оно включает все, кроме столицы и города, где они живут. Провинция — это Казна, Дорож, Околач, Кушу…
— Из провинции, — ответил судья. — Из Дюда-на-Карикаше.
Лидия смотрела на него, широко раскрыв глаза. Она тоже родилась в Дюде-на-Карикаше.
Совпадение это сразу и тесно связало их; «Дюд-на-Карикаше» стало каким-то волшебным словом, которое соединило распиленное надвое кольцо. «Прекрасное место, — говорил судья. — Весной берега сперва красные, потом серно-желтые. Во сне я стоял на дамбе и не боялся реки. Вода шумела на мельничном колесе».
— Прежней дамбы там уже нет, — трясла головой Лидия. — Берег облицован камнем, новая дамба вся из бетона. На Карикаше провели регуляцию.
Это был тот странный период, когда судья неожиданно почувствовал себя легче. Период из трех, с медицинской точки зрения, абсолютно необъяснимых дней, когда Антал не мог ничего понять, Деккер лишь пожимал плечами, старая начала на что-то надеяться; Антал однажды ночью позвонил Изе. Лидия, проходя мимо его кабинета, слышала, как он говорил в трубку: «Отцу совсем хорошо, боли исчезли, просто ума не приложу, что это значит». Она бесшумно прошла мимо в своих мягких туфлях.
Они говорили и говорили, перебивая друг друга.
Лидия видела обелиск в память о жертвах того наводнения; обелиск был поставлен на площади Электропоселка, она помнила надпись на нем: «Погибшим от наводнения в Дюде», и еще в школе учила, какое ужасное бедствие обрушилось в 1887 году на деревню. Помнила она ивовую аллею, старую дамбу, которую охранял когда-то отец судьи, однажды летом она сама помогала ее разбирать: в излучине Карикаша, под маленькой гидроэлектростанцией, был построен бетонный коллектор; она видела, как исчезало все то, что хранил в своей памяти Винце: мельница, хаты с камышовыми крышами. Они вспоминали улицу за улицей, переулок за переулком, пастбище за пастбищем; Винце рассказывал Лидии о том Дюде, образ которого жил в нем, а сиделка — о новом, в кольце крупных госхозов, с Домом здоровья, с машинной станцией, с крестьянами, гоняющими по проселкам на мотоциклах. Иногда они с трудом понимали друг друга, потому что Лидия знала лишь новое, а судья — лишь старое название улицы, да и сам Дюд очень переменился; в таких случаях Лидия рисовала план, и чаще всего выяснялось, что они говорят об одном и том же. Но порой оказывалось, что в деревне появились улицы, которых прежде, в те годы, когда судья еще бывал там, не было и в помине. Винце пытался привстать на локте, лицо его, бледное, изможденное, обретало румянец. Говорили они и о мельнице, возле которой Лидия столько играла когда-то; мельницу ту снесли, на ее месте поставили электрическую. Лидия родилась возле старой, деревянной мельницы, и по утрам, просыпаясь, слышала шум воды, низвергающейся на колесо. Судья ничего не знал о новом облике Дюда: о регуляции Карикаша и о стройках в Дюде газеты писали летом пятьдесят третьего года, это был единственный год в жизни Винце, когда он по целым неделям не слушал радио и почти не читал: в то лето шел бракоразводный процесс Изы.
