Однако сегодня бабушка сама, очевидно, нуждалась в помощи или по крайней мере совете Ванды и в свойственной ей манере, без долгих предисловий, сразу перешла к делу.
— Ты практикуешь уже который год? — неожиданно поинтересовалась она.
— Второй, ты же сама рекомендовала мне начать работать сразу после института, параллельно с аспирантурой.
— Да, и совершенно правильно поступила, на мой взгляд. Ведь ты не жалеешь?
— Нисколько.
— Так вот, собственно, спросила я тебя об этом, дабы убедиться еще раз, что с легкой совестью могу рекомендовать людям обращаться к тебе. Два года — это, по моему разумению, уже вполне достаточный срок для профессионального становления, а быть может, и возмужания. Впрочем, не прими это в качестве комплиментов себе.
— Как можно, бабуля!
— И не иронизируй, будь добра, стара я слишком, чтобы выслушивать твои ироничные реплики.
— Прости, бабушка.
— То-то. Так вот. С соседями ты, по теперешнему московскому обыкновению, не знаешься, так, разве что со сверстниками и товарищами по играм. А я, древняя, живу по старинке, потому многих знаю здесь от рождения. Так вот, в одиннадцатом подъезде, это в другом конце двора, живет семья Захарьиных. Впрочем, когда-то жила семья. Теперь уж большинство из них умерло, осталась одна дочь, дама бальзаковского возраста, и сынок ее, поздний ребенок. Ему вроде бы только исполнилось двадцать, студент. Захарьины — семья в России известная, предки вроде даже князьями были, но уж точно, что род дворянский. Однако, знаешь, точно по Чехову, вырождались они как-то незаметно, старики умирали, дети их, пройдя через сталинские лагеря, тоже долго не протянули, словом, осталась в живых одна внучка. Я ее девочкой помню, но теперь уж и она состарилась, однако поздно довольно, лет в тридцать, наверное, все же сходила замуж, да неудачно: быстро расстались, вот только сыночка и народила. Про мужа ее я ничего не ведаю, вроде бы он в каком-то институте что-то там изучает или преподает, но фамилия у него, скажу я тебе, премерзкая — Кузякин. Сучья прямо-таки какая-то фамилия, прости, Господи, мой грешный злой язык! Так вот Лизонька, а нынче Лизавета Андреевна, теперь, стало быть, Кузякина и сынок ее, Юрочка, — тоже. Она историк, служит в каком-то большом архиве, он учится на историческом в университете. Такая вот семья. Живут, как ты понимаешь, скромно, но дружно. На удивление дружно, по нынешним временам. По крайней мере Юрочка этот с Лизой всеми своими проблемами делится, вроде как с сестрой, а может, даже как с приятелем, что уж тем более странно само по себе, без всякой привязки к теперешним нравам молодежи, И последнее время стали откровения эти Лизу все более тревожить и пугать. Ей кажется, и с ее слов я тоже склонна так полагать, что с мальчиком творится нечто странное. Он, судя по материнским рассказам, отменно хорош собой, умен, не замкнут, весел даже: в доме у них постоянно толпятся его сотоварищи, и девицам тоже дорога не заказана — словом, нормальный молодой человек, в меру повеса, в меру школяр. Женским вниманием не обделен: Лиза говорит, девочки на него засматриваются и звонят, а те, которые посмелее, и с ней разговоры заводят ласковые — пытаются мосты навести. Словом, все вроде как складно выходит, жить бы им да радоваться. Однако вот какая незадача. Юрочке этому, как признался он матери, многие девочки нравятся очень и некоторые из них отвечают ему откровенной взаимностью. И вот когда, по вашему нынешнему, гадкому довольно, скажу я тебе, обыкновению, сразу же, при первом знакомстве, без ухаживания и, упаси Боже, сватовства, остаются они наедине, чтобы, так сказать, слиться в экстазе, с мальчиком происходит конфуз. То есть физиологически он совершенно здоров. Лиза настояла, и он к специалисту обращался, да и во время этих злосчастных свиданий он физическое влечение к даме сердца испытывает, но психологически — а это уже по нашей с тобой части — с ним творится нечто странное. Он к этой девице своей не то что приблизиться не может, но, напротив, с трудом подавляет в себе желание немедленно вышвырнуть ее за порог, словно она не любезная его сердцу красотка, а нашкодившая кошка, или уж в крайнем случае сам бежит от нее, как сказал поэт, «быстрее лани, быстрее…» — как гам дальше, не помню… Вот ведь незадача… а всего Лермонтова наизусть знала! Ну да речь не обо мне теперь. Так вот, Лиза сегодня была у меня. Плачет. Просит помощи. Говорит, что не переживет, если с сыном случится какое-нибудь несчастье. Что такое наша официальная психиатрия, она, на беду свою, знает очень хорошо: мать последние годы перед смертью страдала слабоумием. Потому в психдиспансер не пойдет и мальчика не пустит, а случись с ним что, и правда, скажу тебе, не переживет — он у нее единственное родное существо на земле, и любит она его до беспамятства. Так вот, я ничего ей не обещала, сказала, что подумаю и посоветуюсь кос с кем. Но про себя уже решила предложить тебе этим случаем заняться, потому как это, выходит, все же более по твоей части. Ну так как? Возьмешься ли? Только учти, денег с них брать нельзя, грех. Они теперь совсем обеднели, жалованье у Лизы, я думаю, гроши, а у парня — одна стипендия. Она, конечно, ни о чем таком не заикалась, только я ведь вижу: ботиночки латаные-перелатаные, и пальтишко лет десять уж как бессменно трудится. Да и поговаривают во дворе: зачастила Лиза в комиссионку — то картину снесет, то вазочку какую. Словом, денег не бери. Я сама с гобой расплачусь, не бойся, не обижу!
— Что ты такое говоришь, бабушка!
— Да шучу, шучу, что так вскинулась, прямо пантера! Ну что, берешь мальчика?
— Взглянуть надо.
— Вот и взгляни. Лиза звонка ждет. Позвони нынче же вечером, вот чаю попьем и позвони, и договорись на какой-нибудь день, только не откладывай. Сдается мне, недуг у парня прогрессирует.
Через несколько дней Ванда впервые оказалась в той квартире, встреченная пожилой перепуганной и крайне смущенной женщиной. Боялась она за своего ненаглядного Юрочку, стремительно покинувшего дом при виде Ванды. А перед Вандой испытывала страшную неловкость за то, что вышла такая нелепая ситуация.
Квартира произвела на Ванду очень странное, двойственное впечатление: роскоши и нищеты одновременно. Она была небольшая и очень тесно заставлена мебелью и разными украшающими интерьер предметами: высокими канделябрами-торшерами, крупными бронзовыми и мраморными статуэтками, которые, впрочем, смело можно было назвать и статуями, картинами в тяжелых золоченых рамах. Все эти вещи, насколько Ванде позволяли судить ее скромные познания в области антиквариата, были если не бесценными, то весьма и весьма дорогими хотя бы потому, что изготовлены они были явно не в нынешнем веке, а вполне могло оказаться, что и не в прошлом, и уже в силу этого могли представлять и художественную, и историческую ценность.
Однако все эти антикварные сокровища пребывали в крайне плачевном состоянии: большинство из них нуждалось в немедленном ремонте или, вернее будет сказать, реставрации. Все здесь настолько дышало тленом и запустением, что на стул, предложенный хозяйкой, страшно было садиться, ибо предчувствие, что он при первом же касании немедленно развалится, было отнюдь не вздорным. Чашки и прочие чайные предметы, выставленные несчастной Лизой на стол, были из тонкого, по всему видно — драгоценного фарфора, и покрыты искусной росписью, но большинство из них были от разных сервизов, многие треснуты, а некоторые выщерблены. Да и сам стол покрыт был скатертью ручной работы, из драгоценных кружев, теперь же более напоминающей обрывки тонкой паутины, свалившиеся на его круглую шаткую и скрипучую поверхность откуда-то с потолка.
Они пили чай из разномастных треснутых чашек практически пустой, Елизавета Андреевна наскребла в своих скудных запасах лишь несколько пластиковых квадратиков с болгарским конфитюром, из тех, что обычно дают в столовых и кафе: один квадратик — к одному стакану чая, и поставила на стол гнутую, но серебряную и испещренную затейливой вязью узора вазочку с маленькими сухими баранками. Будь на то воля Ванды, она отказалась бы от чая, и только боязнь обидеть и без того паникующую женщину, готовую провалиться сквозь землю по причине столь странного поведения сына, заставила ее сесть за этот стол и заняться чаепитием. Впрочем, к этому подвигло ее еще одно опасение: в какой-то момент Ванде показалось, что она не уследила за своими эмоциями и чувство брезгливости, которое вызвала у нее эта картина всеобщего запустения, невольно на доли секунды проскользнуло в ее взгляде или отразилось на лице. Хозяйка дома именно в это мгновенье внимательно смотрела Ванде в глаза. Она была женщиной, возможно, затравленной и страшно напуганной, но уж никак не глупой: не понять, что выражает этот короткий, случайно мелькнувший взгляд или гримаска Ванды, она уж точно никак не могла. Страшась, что будет понята именно таким образом, и желая убедить Елизавету Андреевну в обратном, Ванда героически уселась пить чай.
