И как это сообразуется с предыдущей ночью, когда она притворилась, что использует противозачаточные средства, а сама втихаря надеялась забеременеть? Сколько удачи требуется, чтобы забеременеть в ее годы, учитывая возраст Такера и его весьма не блестящее состояние здоровья? Впрочем, может, и беспокоиться не о чем. Она уже ощущала предстоящее разочарование, которое принесет очередная менструация: очередной провал в длинной череде провалов, из которых состоит ее жизнь. Кто знает, может, в этом и заключается смысл: зачем ей пытаться сделать свою жизнь счастливее, если сама эта жизнь не стоит ломаного гроша.
— Пап, а можно я буду спать с тобой?
— Договорились.
— Только с тобой?
— Конечно.
Такер посмотрел на Энни, пожал плечами.
— Спасибо, — сказал он.
В течение следующих недель это «спасибо» наверняка будет обдумываться и анализироваться куда более тщательно, чем того заслуживает.
— А что мне сказать маме? — спросил Джексон уже в самолете, перед взлетом.
— Все, что хочешь.
— Она знает, что ты болел, да?
— Скорее всего знает.
— И знает, что ты не умер.
— Конечно.
— Ага. А как пишется «Гулнесс»?
Такер продиктовал по буквам.
— Интересно. Как будто я маму сто лет не видел. Только вот что мы тут делали… Вроде почти и ничего, а?
— Ну извини.
— Да ладно… Вот мультики включу на всю дорогу, покажется больше.
Такер задумался, воспринимать ли слова сына как хитрую уловку, рассчитанную на отцовское внимание, или как выраженную через детское восприятие взаимосвязь времени, событий и повествования. Каким-то образом Джексон попал пальцем в небо. Ведь и в самом деле ничего особенного не произошло. В течение нескольких дней Такер перенес сердечный приступ, пообщался со всеми своими детьми и с двумя бывшими женами, побывал в новом городе и переспал с новой женщиной, побеседовал с мужчиной, заставившим его взглянуть на свою работу с новой точки зрения… Но что от этого изменилось? Ровным счетом ничего. Он не узнал ничего нового, ничуть не вырос.
Наверняка он что-то проморгал. Раньше, в молодости, он бы, пожалуй, выжал из этих дней пару-тройку песенок: скажем, что-нибудь душераздирающее о блуждании на пороге смерти. И Энни… Она бы превратилась в нордическую деву, которая… там, какие-нибудь… раны исцеляя, чувства возрождая… ведет к воротам рая. Или что-нибудь вроде «овладевая» или «колени преклоняя», на крайняк. И уж во всяком случае «покой охраняя». Но если он не может сочинить новых песен, что ему остается?
Откровение биографических песен в том, подумал Такер, что автор превращает настоящее в прошлое. Берешь свои чувства, или отношения с другом, или любовь к женщине — и превращаешь в былое, в нечто законченное, чтобы определиться с ним. Засовываешь его в стеклянную банку и разглядываешь, обдумываешь, пока оно не лишится всякой сути. Именно это он всегда и проделывал — в том числе и с теми, с кем спал и кого рожал. Истина жизни, однако, в том, что ничто не кончается, пока ты не издох, и даже после смерти ты оставляешь целый ворох нерешенных проблем и невысказанных слов. Похоже, гнусные авторские привычки в нем сохранились, хотя он уже сто лет не пишет песен, — возможно, пора от них отделаться окончательно?
— Да-а… — протянул Малкольм и замолчал. Молчание затянулось, но Энни не собиралась его прерывать, опасаясь расхохотаться. Она озвучила свои четверть часа, говорила быстро, четко, без остановок, без неприличных слов (Факера она упоминала, к примеру, лишь как Фальш-Такера), и теперь настал черед Малкольма.
— Его диски еще продаются? — разродился он наконец.
— Я же объяснила, Малкольм. Последний появился не так давно. Из-за него мы с ним и встретились.
— Да-да, конечно-конечно. Может, мне стоит его купить?
— Нет, Малкольм, это я тоже объясняла. Это далеко не лучший его диск. Да и вообще — не понимаю, чем нам поможет прослушивание диска Такера.
— Вы удивитесь, насколько поможет.
— Надо полагать, у вас подобное уже случалось в практике?
Малкольм явно обиделся, и Энни стало его жалко. Ни к чему вредничать. Она ему даже сочувствовала. Ее пятнадцатиминутное словоизвержение стоило всех предыдущих встреч за время их взаимоотношений. Неделю за неделей она приходила в этот кабинет и жаловалась, что Дункан забыл купить молоко, хотя его недвусмысленно просили это сделать, и они с Малкольмом ковырялись в угольках ее души, разыскивая крохотные искорки угасшего чувства. В это утро она поведала Малкольму об отшельниках и сердечных приступах, о рухнувших браках и случайных связях, о своей хитроумной попытке забеременеть. И теперь Малкольм, похоже, готов лопнуть от обилия материала, хотя пытается сделать вид, что вовсе не удивлен.
— Можно еще пару вопросов? Лишь для уточнения, чтобы избежать возможных недоразумений.
— Конечно.
— Что, по мнению этого мужчины, вы делали в ванной?
— Вводила контрацептив.
Малкольм сделал пометку, которую Энни со своего места угадала как «ВВОДИЛА КОНТР.», и энергично подчеркнул ее.
— Так. А… когда закончился его последний роман?
— Несколько недель назад.
— И та женщина — мать его младшего ребенка.
— Да.
— Ее имя вы знаете?
— Вам это необходимо?
— Может быть, вам неприятно произносить ее имя?
— Да нет. Кэт.
— Это сокращение?
— Малкольм!
— Извините. Вы правы. Здесь слишком много чего кроется. Я пытаюсь найти отправную точку. С чего бы вы хотели начать? Как вы себя чувствуете?
— Как будто опустошенной. И немножко под хмельком. А вы?
Конечно, ей не следовало задавать ему такой вопрос, но она понимала, что Малкольм много пережил за последние двадцать минут.
— Озабоченным.
— На самом деле?
— Как вы понимаете, я не должен строить из себя арбитра. Так что лучше вычеркните мое последнее замечание. Вычеркните озабоченность.
— Почему?
— Потому что я собираюсь задать вам вопрос и не хочу, чтобы вы восприняли его как пристрастный.
— Все, моя память чиста.
— Я озабочен вашей ролью в разрыве его отношений с той женщиной. И вашей готовностью родить и воспитать ребенка без отца.
— Малкольм, вы только что попросили вычеркнуть вашу озабоченность.
— А, ну да… Все равно. Каковы ваши соображения насчет этого?
— Малкольм, это безнадежно.
— Что я еще не так сказал?
— Моральная сторона меня совершенно не беспокоит.
— Это я вижу.
— Тогда давайте поговорим о том, что меня беспокоит.
— Что ж, я готов. Итак, что вас беспокоит?
— Я хочу все бросить и переехать в Америку. Завтра. Продать дом и улететь. Насовсем.
— Он вас приглашал?
— Нет.
— Тогда лучше нам поговорить о том, как мужественно пережить неудачу. Извлечь лучшее из худшего.
— Лучшее из худшего?
— Можете считать меня лохом, или как там у вас, у молодежи, это называется, но я не вижу доброй перспективы для ваших планов. Вы несчастны, вы можете стать матерью-одиночкой, а теперь… а теперь вообще отрываетесь от земли. Вы витаете в облаках.
— Вы уверены?
— Именно в облаках. Америка. Для американцев это твердая почва под ногами. Для вас — фикция, туман, дым.
— Почему?
— Потому что вы живете здесь.
— И с вашей точки зрения, у меня нет никаких возможностей изменить жизнь?
— Конечно, есть такие возможности. И мы с вами их непременно изыщем.
— Неужели?
— И потом, подумайте о тенденциях рынка недвижимости. Не знаю, сколько вы заплатили за свой дом, но теперь вы того уже не выручите. Что с недвижимостью творится, и по продаже, и по аренде! У меня знакомая сдает дом уже сколько лет, обычно без всяких проблем, а сейчас… На следующее лето…
Каждый раз, с самого первого посещения, устами Малкольма с Энни говорил Гулнесс. Но теперь она услышала голос уже не города, но страны, в которой она выросла, услышала родителей, учителей, коллег и знакомых. Голос Англии. И этого голоса она больше не могла выносить.
Она встала, подошла к Малкольму и поцеловала его в макушку:
— Спасибо. Мне уже лучше.
И вышла.
Тема: «Так где же я был?»
Дункан
участник
Комментариев: 1019
Джентльмены!
Итак, вот он, передо мной. Уже не первый день, но после ляпсуса с «Голой» (mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa) я позволил себе промариновать диск денек-другой, дать впечатлениям отложиться. Но дольше тянуть нельзя. Процитирую другого критика иного времени, задавшего в подобном несчастливом случае подходящий вопрос: «Что за дерьмо?» Рассмотрим повнимательнее, что же мы видим. Мы видим песенку о приятности чтения при свете закатного солнышка. Мы видим песенку о выращивании горошка на домашнем огородике. Мы видим кавер «классики» Дона Уильямса «Ты мой лучший друг». Мы видим трагедию.
