Времена невинности… В какой-то мере их дух сохранился в безымянном городе, к которому я, несмотря на одиночество, очень привязался, пока писал свой опус. Который я назвал «Немногие избранные», имея в виду одного из каждой сотни: именно такова доля безумцев. Тех, в чьем геноме извращены причудливые «преимущества», которыми наслаждаются остальные девяносто девять процентов. Тех несчастных «избранных», которым приходится расплачиваться за нашу склонность к высокомерию. Разве они виноваты, что мы готовы мириться с тем, чего нельзя простить?
И вот дописан последний абзац. Я долго смотрел, как высыхает краска от ленты, слегка смазавшаяся по краям букв (это когда я вынимал листок); сероватые тени вокруг букв напомнили туманные тени колец Сатурна.
Я выполнил свой долг перед отторгнутыми душами, я показал потенциальным читателям, что эти изгои достойны того, чтобы их слушали внимательнее, что жизнь каждого человека бесценна. И что все придуманные нами классификации душевных болезней слишком примитивны и часто ошибочны.
Разумеется, я предвидел, что меня обвинят в чрезмерной сентиментальности, и потому честно признал, что среди пациентов попадаются не только невинные неизлечимые овечки, но и весьма скользкие личности, отнюдь не добрые. Волчары, одним словом.
То одно меня смущало, то другое, то третье. Но самым ужасным было это: почти сразу возникшее ощущение, что я взялся за непосильный труд, что аналитик я так себе, да и с логически точными формулировками у меня плоховато. И ни времени, ни силенок, ни куража уже не хватит, чтобы все начать заново. В общем, свой шанс сделать что-то стоящее я упустил.
Ближе к финалу я заподозрил, что голые факты и сухие научные рассуждения не лучшие помощники для обличения нашего свихнувшегося двадцатого века. Больше гибкости и легкости в изложении, меньше цифр и терминов. Но сомнения меня не остановили, я продолжал давить достоверностью, пока сам не выдохся.
Когда мой труд был завершен, я аккуратно сложил листки в стопку, туго перевязал их бечевкой и уложил в картонную коробку.
В пятницу мы с Анной встретились в последний раз. После осмотра намеченной порции квартир я пригласил ее в ресторанчик, о котором она дважды мне говорила. Мы выпили две бутылки вина, поели копченой рыбы, потом я заказал жаркое из курицы с лесными грибами.
Выйдя из ресторанчика, мы долго стояли на тротуаре. Нам было не по пути. Произнести последнее, окончательное «до свидания» не поворачивался язык.
— Можно я зайду посмотреть, как ты живешь?
Она помотала головой:
— Это ни к чему.
— Хочешь, напишу тебе?
— Зачем? Ты сюда никогда не вернешься. А я никогда не приеду в Англию.
Понурив голову, я рассматривал свои ботинки.
— Но можно хоть книгу прислать, которую я здесь написал? Если ее, конечно, опубликуют.
— Книгу можно.
— Тогда диктуй адрес.
— Это не обязательно. Отправь на адрес конторы.
Не хотелось мне, вот так сразу, расставаться, еще раз убедившись, как бессмысленны все временные привязанности. Но ведь и правда писать письма довольно глупо: человек на расстоянии воспринимается иначе, совсем не так, как при личном общении…
Глубоко вздохнув, я сказал себе, что умение легко расставаться есть признак душевного здоровья или, по крайней мере, способ его сохранить. Никаких матримониальных проблем, никаких обязательств, плохо ли? В конце концов, я почти двадцать пять лет не виделся с Мэри Миллер, и она это как-то пережила, хотя, вероятно, стала совсем другой, не знакомой мне женщиной.
В Бирмингемской клинике один пациент с маниакально-депрессивным психозом рассказывал, что однажды на полгода впал в депрессию оттого, что пришлось распрощаться с вокзальным носильщиком, который оказался на редкость милым и внимательным человеком. И все в этой жизни тогда показалось ему бессмысленным, признавался мне бедняга. Я понял, что он имел виду. Да уж, ничего хорошего в остром чувстве благодарности нет, если оно заканчивается маниакальными проявлениями… Я крепко обнял Анну и сказал:
— Спасибо тебе. Спасибо тебе за все. Надеюсь, ты будешь счастлива.
Больше сказать было нечего.
— Надеюсь, ты тоже, — отозвалась она.
Неосуществимое пожелание в этом мире. Но когда я, развернувшись, зашагал по булыжной мостовой вдоль темного канала, шевельнулось в душе чувство, что если не в этом, так в каком-то другом мире все непременно сбудется.
Приехав в Англию, я пошел советоваться с редактором журнала, опубликовавшего мою последнюю статью: куда мне сунуться с моей книжкой? Редактор назвал два имени: медицинского авторитета и крупного издательства. Я отослал рукопись издателю, рассудив, что там мне, если повезет, будет обеспечен более широкий круг читателей.
Примерно месяц спустя миссис Девани (я снова вернулся в свое редлендское логово) принесла мне письмо от некого Невилла де Фрейтаса, назвавшегося директором издательства. Он приглашал меня на ланч в Лондон. Встретились мы в небольшом ресторанчике на Ромили-стрит, в гостинице «Ругантино». Итальянские официанты развозили на тележках закуски и крепкие красные вина, которые Фрейтас чаще наливал в свой бокал, чем в мой. У него были рыжие бачки, жилет с медными пуговицами и седые волосы, прикрывавшие уши. Если отвлечься от сигареты, которую он почти не выпускал изо рта, живой персонаж из детских книжек эдвардианской эпохи. Старый мистер Барсук из «Ветра в ивах». Или кто-то еще из той же колоритной компании.
— Мы как раз ищем что-нибудь эдакое, — сказал он. — Это откровенный вызов культурным шаблонам. Плюс хорошо дозированное соотношение разных дисциплин. Мы бы хотели сделать подборку из нескольких фрагментов, если можно. Я свяжу вас с Элисон, это наш редактор. Выпустим некоторое количество в твердой обложке. Если хорошо пойдет, на будущий год допечатаем в мягкой.
Я понимал не все слова директора, но похоже, он все-таки собрался меня публиковать. Я был наслышан, что люди годами обивают пороги издательств, чтобы пристроить рукопись. Поэтому все время переспрашивал, опасаясь, что что-то не так понял.
Официант принес fegato alla veneziana — печенку, запеченную на гриле, под нежнейшим луковым соусом. Тут же вспомнился наш с Луизой ланч в Неаполе, момент, когда в ресторан привели затворниц из сумасшедшего дома. Мне захотелось, чтобы дверь этого ресторанчика отворилась и они зашли бы, и я дал бы им немного еды, развозимой на тележках.
В конце концов я удостоверился, что издатель действительно имеет виды на мой опус.
— Можем предложить вам аванс в шестьсот фунтов, — сказал Фрейтас, накладывая себе жареной картошки. — Больше, прошу прощения, пока не могу, но это аванс. Потом вы получите гонорар по обычной схеме. Еще вина?
— Спасибо вам, — сказал я. — Огромное вам спасибо.
Снова собравшись на остров к Перейре, я еще раз прокрутил в памяти все, что мне было известно о старике. Родился он в 1887 году в Париже, в англо-испано-французской семье. Работал в Англии и Франции, сначала психиатром, потом невропатологом, специализация — старческие проблемы. В основном нелады с памятью. В Первую мировую служил в одном пехотном подразделении с моим отцом, по каким-то причинам не смог попасть во французскую армию. В 1940 году, когда Франция капитулировала перед немцами, работал в парижской больнице Сальпетриер. Старик забавно и подробно описывал, как пытался примкнуть к не существовавшим на Луаре отрядам Сопротивления, но потом рассудил, что ему как бывшему офицеру проще будет снова записаться в британскую армию. Человек с опытом, при орденах, умеющий воевать, он был зачислен в медслужбу сухопутных войск в 1941 году. Его хотели оставить при штабе, но квалифицированных врачей катастрофически не хватало, и в 1943 году Перейру на морском военном транспорте отправили в Северную Африку. Я даже подскочил, когда это услышал. После я подсчитал, что они отплыли всего на несколько дней позже моего собственного батальона. Нас высадили в Алжирском порту Бон (теперь он, кажется, обрел исконное доколониальное название, Аннаба) как раз во время муссонных дождей. Можно сказать, Перейра следовал за мной по пятам.
Тридцать лет брака, но детей не было, а жена умерла. С неврологии он в какой-то момент снова переключился на психиатрию, а лет тридцать назад вдруг резко сошел с исследовательской дистанции.
Вот, собственно, и все, что я знал об островитянине. Но если я все-таки соглашусь стать его литературным душеприказчиком, надо бы почитать его статьи и книжки. В мой предыдущий визит старикану удалось (возможно, в силу особенностей моего характера и обстановки в целом) настроить меня на исповедальную волну (но выудил он из меня далеко не все, хотя, наверное, думает иначе). Да, я просто обязан разведать, что, черт возьми, Перейра делал в огромной теплице, пристроенной к дому. Настал мой черед провести небольшое расследование. В семидесятые годы на одной из парижских конференций мне посоветовали наведаться в Американскую библиотеку на улице Генерала Каму. Она состояла в основном из книг на английском, но в каталоге имелись ссылки на французском, а многие материалы были представлены на двух языках.
