Майкл с Полом снова остановились, прямо у ступеней на площадку, и все разговаривали. Они двинулись обратно к дамбе. Миссис Марк наблюдала за ними с отчаявшимся видом. Дора — прибито, с дурным предчувствием. Епископу подали чашку чаю. Ноэль что-то любезно ему щебетал о членах «Атенеума» [51], хорошо знакомых им обоим. Джеймс стоял рядом, улыбаясь и заметно робея. Отец Боб Джойс, с несвойственной ему поспешностью неся нечто, потом оказавшееся чашей со святой водой, поставил ее на стол и засуетился вокруг колокола, помахав важной особе со сдержанной фамильярностью одного из избранных, решившего не отнимать у малых сих счастливого случая побыть с ней рядом. Пришел Питер Топглас с фотоаппаратом и присоединился к разговору с епископом, с которым он, оказывается, был знаком. Дора стояла, угрюмо теребя одну из белых лент на колоколе. От ее нервозного дерганья наметка оборвалась, и лента развернулась на ветру, который так и не стих. С конного двора появился с мрачным видом Тоби, его подхватила миссис Марк и представила. Джеймс попросил у миссис Марк чашку чаю, но та шепотом ему сказала, что лучше сейчас чашек не трогать — их ровно столько, чтобы разом обнести всех, а времени вымыть их после службы нет. Появился Пэтчуэй и принялся жаловаться Джеймсу на опустошительные налеты голубей, но миссис Марк тут же его одернула и велела снять шляпу. Из дома по ступеням спустилась Кэтрин. Она была одета в одно из лондонских платьев и проявила вроде бы некоторое внимание к своей внешности. Искусный тугой пучок был высоко поднят на затылке, вьющиеся локоны, обычно спадавшие на лоб, были коротко подстрижены. Лицо ее теперь казалось ненормально вытянутым и бледным, а улыбка, когда ее представляли епископу, была хоть и милой, но мимолетной. Она быстро отступила назад и облокотилась о балюстраду, задумавшись и, похоже, забыв, где она.
— Ну, дорогие друзья, — сказал епископ, — может, приступим к нашей маленькой церемонии крещения. Думаю, вы одобрите мои предложения о порядке службы. Я рад, что вы не думали, будто я эдакий замшелый папист. Полагаю, мы могли бы и кончить на сто пятидесятом псалме. И collect[52] я предлагаю опустить. Должен сказать, я не уверен, что это небо не посыплет нас в любую минуту градом, так что давайте приступим сейчас же. Поскольку моей несчастной пастве придется вставать на колени, предлагаю перебраться с гравийной площадки на траву. Лекарь мой, к сожалению, запретил мне коленопреклонение, «впредь до получения особого разрешения», как мы говаривали в армии. Могу я спросить, кто из вас будет восприемниками, то есть крестными родителями колокола?
— Майкл и Кэтрин, — сказала миссис Марк. — Извините, я на минуточку — схожу за Майклом.
Она побежала по ступеням с площадки.
Майкл с Полом, по-прежнему поглощенные разговором, теперь вновь повернули от дамбы. Дора наблюдала за ними с тревогой. Она старалась не глядеть на Ноэля, который пытался поймать ее взгляд. Все сошли по ступеням на косогор, который спускался к переправе.
Миссис Марк возвращалась с Майклом и Полом. Дора расположилась так, чтобы быть с противоположной от Ноэля стороны. Майкла вывели вперед, и слышно было, как он извиняется перед епископом. Кэтрин тоже проводили на передний план. Миссис Марк спешно привязывала к колоколу две очень длинные дополнительные ленты. Затем она поспешно отступила и стала подле Доры. Пол подошел к Доре, свирепо глянул ей в глаза, лицо его исказилось от до предела сдерживаемой ярости, потом он встал рядом и уставился прямо перед собой. Общество расположилось двумя нестройными рядами, впереди, как новобрачные, стояли Майкл с Кэтрин. Епископ поднялся на площадку. В одной руке он держал две длинные ленты от колокола. В другой — неизвестный Доре предмет, который окунал в чашу со святой водой. По сигналу отца Боба голоса Джеймса, Кэтрин и Стрэффордов слились в песнопении. "Asperges me, Domine, hyssopo et mundabor. Lavabis me et super nivem
dealbabor".[53]
Епископ начал кропить колокол святой водой, оставляя на его белом одеянии длинные темные полосы.
Дора в страхе заметила, что Ноэль переместился по горизонтали и каким-то образом очутился рядом, по другую сторону. На Пола посмотреть она не смела. Глядела безжизненно вперед, понимая, что стоит на площадке высоко над ними колокол, что полощется на ветру его похожий на шатер балдахин. Выглянуло солнце и прошлось по траве сигнальной вспышкой, ветер рванул сутану епископа, открыв элегантные черные брюки. Пение кончилось, епископ наклонился вперед и обратился к Майклу и Кэтрин:
— Какое имя хотите вы дать этому колоколу?
После паузы высоким нервическим голосом Кэтрин ответила:
— Габриэль.
Епископ опустился на пару ступеней и подал за кончики белые ленты Майклу и Кэтрин. Затем, обращаясь по-прежнему к ним, сказал:
— Да будем помнить, что глас Христа порой зовет нас оставить мирские заботы, припасть к его стопам и внять более высокому. Да святится знак сей во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.
Епископ вновь поднялся по ступеням и повернулся к своей маленькой пастве.
— Имя сему колоколу Габриэль. Помолимся же. Все опустились на колени в траву.
Пол потянулся и взял Дору за руку. Держал сурово, властно, сжимая руку без всякой нежности. Какое-то время Дора терпела это. Потом ей стало невмоготу. Она попыталась спокойно высвободить руку. Пол не отпускал. Она стала выдергивать. Пол сжал еще сильней и вывернул ей кисть. Дора начала трястись. На нее напал fou rire[54]. Она стиснула губы, чтобы не рассмеяться вслух. Голос епископа продолжал мерно гудеть. От сдерживаемого полуистерического хохота на глазах у нее выступили слезы. Свободной рукой она дотянулась до кармана и вытащила носовой платок.
Вместе с платком, кружась, на траву упал простой конверт с запиской к Тоби. Дора увидела его, остолбенела от страха, но перестать смеяться не могла. Она выронила платок, который немедленно унес ветер. Пол, зловеще глядя вперед и по-прежнему выворачивая ей кисть, конверта не увидел. Свободной рукой Дора растянула подол юбки и нижней юбки и накрыла конверт. Затем, шаря под юбками, она попыталась подобрать конверт, чтобы отправить его обратно в карман. Рука ее, путаясь в развевавшихся складках нижней юбки, натолкнулась на другую руку. Ноэля. Рука Ноэля первой дотянулась до конверта и преспокойно вытащила его. С минуту, безмятежно подняв лицо на епископа, он держал его сбоку. Потом переложил в карман.
Пол по-прежнему таращил глаза вперед. У всех остальных в общине глаза, похоже, были закрыты. Епископ, не дрогнув голосом, милостиво глядел вниз, наблюдая немую сцену с письмом. Он видывал и не такое. Дора расправила юбку и прикрыла рот рукой. Начался дождь.
Тоби был на пределе. Мысли и чувства его бросало из стороны в сторону таким непостижимым образом, что десять дней назад он и вообразить себе этого не мог. Он глубоко раскаивался в том, что ввязался в безумную затею Доры. Теперь она казалась ему предательской, глупой, совершенно бестактной и, похоже, грозящей обернуться какой-нибудь умопомрачительной катастрофой. Он был бы и рад выпутаться из нее, только не знал как. Не оставили его равнодушными и явный гнев Пола, да и то легкое возмущение, которое исходило, как он чувствовал, от остальных членов общины. Он и не думал, когда добивался, для собственной надобности, от Доры такого рода помощи, что кого-то еще это будет задевать или вообще касаться; теперь же он начинал понимать, что поступки его в этой сфере обретают смысл, подтверждать который ему вовсе не хотелось. С другой стороны, его крайне огорчала мысль сделать что-нибудь, что могло бы оборвать сладостную, тонкую, двусмысленную нить, которая связывала его сейчас с Дорой; ненавистна была ему и мысль подвести ее. Он очень хотел повидаться с Дорой и все же, из-за того, что не мог разобраться в своих мыслях, избегал ее.
В то же время чувства его к Майклу качнулись в обратном направлении. Предательский страх за собственное положение, который и вдохновил Тоби на мысли о Доре, не исчез, но как-то затаился. Тоби даже слегка успокоило то, что произошло между ним и Дорой. Действительно, бурная радость от того, что он так успешно ее поцеловал, была ему надежным утешением в беде. И это давало ему большую волю думать о Майкле снова как о личности и чувствовать, что отношения их, при всей их специфичности, — нечто настоящее, интересное и даже ценное. Он начал жалеть Майкла, размышлять о состоянии его души. Его беспокоило мнение о нем Майкла, то, насколько может навредить ему в глазах Майкла история с Дорой, которая так разворачивалась вширь и по столь разным направлениям, что он этого не ожидал. Ситуация, в которой он очутился, показалась ему вдруг невыносимой.
Тоби по природе был правдивым мальчиком, его воспитали в уверенности, что, в какую беду ни попади, лучше всего выпутываться из нее, сказав правду. Но в данном случае сказать правду, похоже, окажется трудно. Какую правду должен он сказать и кому? Он начал подумывать о возможности пойти к Майклу и рассказать ему все о затее со старым колоколом. Выполнение первой части этого плана было захватывающим, выполнение второй его половины представляется слишком уж тягостным. Тоби просто не мог представить себя помогающим Доре подменять колокола, и, коли так, он довольно-таки трусливо ощущал, что освобождается от попытки сделать это. Но и оставить план без разрешения Доры, предать ее, которая так просто и полностью положилась на него, тоже невообразимо. И нет никого, кому бы он мог открыться и, делая это, не совершать измены. Он думал открыться Нику, но не доверял ему, а больше никого не было. Что ему делать — яснее ясного, говорил он себе. Надо идти к Доре и говорить, что он выходит из игры. Обмана его это не оправдает, но по крайней мере это будет искренно и честно по отношению к Доре. И хотя в течение дня он несколько раз порывался сделать это, он так к Доре и не пошел. Вместо этого он отправился к Майклу.
