Ознакомительная версия.
Речь о том, чтобы вломиться в само здание храма, вовсе не идет – там и во дворе есть что показать гостям: могилу, где захоронена голова святого Иакова (одного из тех галилейских рыбаков, которых Иисус лично призвал на проповедь Евангелия); висящие на цепях деревянные доски – «накусы», по которым много веков подряд армяне колотили, призывая верующих к молитве, ибо вплоть до конца XIX века мусульмане запрещали колокольный звон; и наконец, самое, на мой взгляд, интересное и странное: пологи из кожзаменителя, прикрывающие вход во храм.
Поэтому я предоставляю право моей приятельнице культурно по-английски выяснить у этого носорога, можно ли нам пройти через подворотню в небольшой прямоугольник двора, где и находятся вышеназванные достопримечательности…
И тут выясняется, что впервые за двадцать лет я сподобилась оказаться в соборе перед началом службы; не успевает старый хрыч открыть рот, как в подворотню в длинных черных рясах попарно входят «тридцать витязей прекрасных»: из ближайшей – через дорогу – семинарии привели на молитву семинаристов.
Сразу скажу, что к иерусалимским армянам у меня слабость. Особенно к священникам. Как пропел поэт – «все они красавцы», а я люблю смотреть на красивых людей.
И вот, совершенно завороженные видом чернобородых, статных и сумрачных красавцев-семинаристов, две немолодые тетки молча следуют по пятам стройной колонны во двор храма. Скатки пологов развернуты, их яркая пестрядь напоминает гобелены Сергея Параджанова – та же национальная традиция.
Внутри собора я оказываюсь впервые и сначала не понимаю, что́ мне здесь кажется странным. Вот что: здесь нет окон, следовательно, нет и витражей, нет того праздничного, просторного голубого воздуха, что заполняет обычно сводчатую вертикаль любого собора.
Зато подслеповатый храм освещают множество лампад из цветного стекла: чуток ярмарочной карусели, чуток рождественской елки. Они на разной высоте свисают с округлых сводов, вьются вокруг колонн, облицованных сине-голубыми плитками, и праздничным созвездием собраны над тремя алтарями. Самый высокий – алтарь Святого Иакова. Среди икон глаз выбирает одну, больше похожую на портрет: чернобородый Иисус – ни дать ни взять молодой семинарист-армянин – прямо и требовательно смотрит перед собой.
(К слову: кое-кто из историков утверждает, что армяне – потомки угнанных и рассеянных Навуходоносором израильских колен; филологи уверяют, что в армянском языке есть множество слов из иврита, а знатоки Талмуда сообщают, что род Баграти (он же Баграмян и Багратиони) – это известный священнический еврейский род. Но – оставим щекотливую тему; кому хочется быть чьим-то дочерним предприятием! Хотя когда-нибудь я все же раскочегарю на диспут толстого привратника.)
Мы с приятельницей садимся на скамью у самого входа, стараясь быть как можно неприметней. Впрочем, семинаристы, разделившись на два отряда, расходятся по боковым апсидам, и в храме вновь водворяется пустынная тишина. Тихо мерцают мириады лампад, где-то шаркают шаги, шелестит густой мужской шепот. И в тот момент, когда мы, переглянувшись, решаем ретироваться, как раз и начинается служба.
Из дверных проемов справа и слева одновременно появляется по фигуре. Я не сильна в христианской литургии, тем более в армянском апостольском каноне, поэтому просто готова быть благодарным зрителем некоего спектакля: вот разошелся занавес, и на освещенной сцене возникает первая картина пьесы. Сойдясь в центре, двое поворачиваются лицом к алтарю – перед нами два стройных широкоплечих силуэта в черных рясах, с плеча у каждого свисает нечто вроде цветного шарфа или широкой ленты. Ничего не понимаю, но очень красиво. Очень красивы и низкие скорбные голоса, баритон и бас, неожиданно страстно проговаривающие речитативом тексты молитв. Наконец они расходятся в разные стороны, вновь наступает тишина – сцена пуста, горят лампады, запах ладана, проникая в самую носоглотку, напоминает мне, что вечером стоит проглотить таблетку от аллергии – и через мгновение с обеих сторон появляется следующая пара…
Скоро я просто теряю счет этим великолепно отрепетированным театральным выходам: широким мерным шагом, по одному, затем опять по двое семинаристы появляются то из левой, то из правой кулисы. Густые темные голоса проникновенно молят о чем-то на незнакомом, на слух не совсем армянском языке, вероятно, не менее древнем, чем арамейский.
В конце концов меня настигает нечто вроде медитативного транса: я прикипела к скамье и готова сидеть тут до скончания века, глядя на вензеля загадочного ритуала, что выписывают фигуры юношей, слушая баритональную вязь грозного речитатива. В какой-то момент я даже прикрываю глаза. Языка не понимаю, ну что ж: язык всех на свете литургий прекрасен. Отмахиваясь от приятельницы, утомленной однообразным менуэтом черных фигур, я медлю и, не открывая глаз, мысленно кружу вослед одинокому голосу в потаенно блистающей, душноватой и безоконной утробе храма…
Вернувшись домой, лезу в Интернет за текстами армянской литургии. Мне хочется сопроводить смыслом по-прежнему звучащие в голове мужские голоса. Полного русского перевода нет, просто перечислен порядок «служения девятого часа, посвященного крестной смерти Иисуса и освобождению человечества от власти ада». Среди молитв и песнопений – гимн: «Дневная звезда разделила Твои страдания»… Я вспоминаю сакральную полутьму древнего армянского храма и два резных трона, из которых один – с балдахином – предназначен для духа святого Иакова (совсем как бокал пророка Илии у нас на Пасхальном седере). Как все же свойственно человеку стремление овеществить дух, думаю я, хотя бы во что-то воплотить его; как хочется усадить его на трон, напоить вином – заставить проявиться хоть каким-нибудь земным, понятным смертному способом. И это вечное стремление – доказательство не веры, а безверия, когда на вершине самого страстного моления ты, как ребенок, ждешь в глубине души, чтобы «вылетела птичка».
Вообще много разных мыслей возникает у меня по данному поводу, но все заглушает гулкий речитатив одинокого мужского голоса.
Дневная звезда – солнце Иерусалима – разделяет страдания смертных…
* * *
Магазин керамики Оганесяна расположен на первом этаже одного из тех зданий Армянского квартала, которые вьются непрерывной глухой стеной вдоль щербатого тротуара шириной в локоть. Стена стара, неприступна и вид имеет, мягко говоря, неприветливый – из-за маленьких окон, прорубленных как попало в верхней ее части, защищенных толстыми железными прутьями, а поверху еще и затянутых железной сеткой. Интересно, каким видят небо добровольные обитатели этой тюрьмы?
Но ничего не поделаешь: так армяне отгораживаются от беспокойной жизни остальных обитателей Старгорода.
Итак, вы идете вдоль древней неумолимой стены, по самому узкому в мире тротуару, отирая боком и задницей (если надо уступить эту тропу группе туристов) витрины, балансируя и оступаясь. Впереди у вас – низкая и глубокая арка, миновать которую – сущее наказание, ибо в спину вам гудят медленно ползущие машины, и, чтобы их пропустить, надо вжаться спиной в грязные и усталые от минувших тысячелетий камни, распластаться по ним, подобрав живот и по-чаплински разведя врозь носки. И вот когда, улучив момент, вы бросаетесь к выходу из арки, справа открывается шикарный вид на витрину магазина керамики Оганесяна.
Я зашла, чтобы купить подарки перед поездкой в Москву, но вместо подарков, как обычно, купила четыре крошечных изразца с бегущей синей ланью (собираю эти изразцы уже несколько лет в надежде, что когда-нибудь облицую ими пока не существующий камин в своем пока не существующем доме).
Незнакомый мне мастер – средних лет лысоватый армянин с маленькими, женскими, скупыми в движениях руками, сидел за столом в окружении красок и тонких кистей, которыми расписывал заготовки. Склонясь над столом, не обращал на меня никакого внимания. И я добрых полчаса разгуливала по магазину, перетрогав и пересмотрев, кажется, весь товар – все вазочки, блюда, чашки и изразцы, – хотя за многие годы выучила наизусть керамический канон армянских мастеров.
Признаться, я больше люблю иранскую керамику – ее размытый, дымный, голубовато-зеленоватый фон, по которому снуют вездесущие вуалехвостые рыбки с томными глазами. В ней есть покой и лень, мягкость линий – что начисто отсутствует в керамике армянской, с ее цветовой жесткостью и резкой линией рисунка, где уж синий, так синий, а красный, так уж такие забористые гранаты, что зубы ломит от кислоты…
Мастер молча работал, я молча бродила, в динамиках тихо звучала какая-то армянская мелодия. Судя по тому, что фамилия художника была Оганесян, можно было предположить, что он какой-нибудь праправнук того знаменитого Давида Оганесяна, который в начале прошлого века прибыл в Иерусалим по приглашению британских властей для реставрации изразцов на стенах мечети Омара, да так и остался, основав школу армянской иерусалимской керамики.
Ознакомительная версия.
