Ознакомительная версия.
Открываю, дрожа, переворачиваю желтоватые плотные листы… Вот она! Неужто сейчас, думаю, завладею недостижимой мечтой… Сколько же? Цена какая? Пишут каким-то, черт их знает, угольком на кусочке кружев: четыреста. Четыреста – что? шекелей? эскудо? флоринов?! Нет, старухи, оказывается, отлично знают слово «евро». Ну черт с вами, говорю, переводите в шекели, выпишу сейчас чек… Буду голодать месяц во имя мечты… Да только стоп-машина: чеки они, увы, не принимают. И обе пальчиками так сучат, знаете, – большим и указательным – мол, наличняк гони, любезный кавалер, гони-ка наличняк. Истлевшие такие пальчики, как и все их кружева…
Короче: я понимаю, что сейчас опоздаю на интервью, и кое-как – мимикой, вприсядочку, чечеткой – договариваюсь, что завтра утром прибуду сюда с налом, как штык. Кивают, улыбаются… В десять удобно? (Показываю обе растопыренные пятерни.) Кивают, улыбаются, падлы…
А я еще, болван, отбежав метров на двадцать, оглянулся и запоминаю: ага, слева кофейня, справа обувная лавка. Посередке – эти две белокурые мумии. У меня, вы ж знаете, – зрительная память, как у шпиона.
А папка гравюр Жака Калло в окне – манит, красуется… прощается со мной…
– Почему же прощается? – спрашиваю я. – Кто-то перехватил?
Леша вздыхает и смотрит на меня с состраданием.
– Знаете, что в вас отталкивает, тетя? Очень вы тверезый человек. Без полета, без отрыва в атмосферу, и что особенно омерзительно – без страха перед серафимами…
– А если короче?
– Если совсем коротко: назавтра мерзкой лавчонки не оказалось на месте.
Я издаю саркастический вопль. Он, сложив руки на груди, с мрачным и невозмутимым торжеством пережидает все мои издевательские реплики. Наконец кротко продолжает:
– Так вот…
В этот момент официантка наконец снова с нами, и мы наскоро заказываем кофе и тосты. Что поделаешь: Леша, конечно же, всю эту бодягу сочинил, но я хочу немедленно дослушать его увлекательное и, несмотря ни на что, такое, черт побери, убедительное вранье!
– Да, так вот… – говорит он. – Слева кофейня – стоит на месте, справа обувная лавка – пожалте. Посередке – ничего. Даже и намека никакого. Перед входом в кофейню – молодой человек лет восьмидесяти. Сидит на старом венском стуле, греется на солнышке. Жилет, галстук, золотая булавка, седые усики аккуратно подстрижены; такие старички продают газеты в Барри Готика, в Барселоне. Я – к нему, хотя голова моя раскалывается, а мозги выкипают и грозят расплескаться. Так и так, говорю, вчера вот тут была кружевная лавка, и две почтенные сеньоры договорились со мной о встрече… Он смотрит на меня, как на безумного, и вежливо говорит: ошибка, дорогой мой господин. Я сижу тут шестьдесят лет, и никогда никакой лавки, тем более кружевной, здесь не было, да и быть не могло. Сами видите – наш переулок обувной.
– Гофман! Эдгар По! Стивенсон! – насмешливо перебираю я, любуясь тем, как синхронно отражается в обоих стеклах Лешиных солнцезащитных очков мраморная Дева Мария на фасаде старой армянской церкви. – Уилки Коллинз! Конан Дойл!
– Да нет, – серьезно парирует Осипов. – Это просто Стар-го-род!.. Ну, я еще потоптался рядом, дурак дураком, выпил с горя чашку кофе, плюнул, да и ушел.
* * *
– Ну, как же ты их не нашла! – удивленно восклицает Фрида. – Это же так просто: вошла через Цветочные ворота, дошла до лавки сандалий и сумок, спустилась к фонтану, и третий переулок направо… нет, четвертый… нет, постой…
– Да ты сама там была? – спрашиваю я с досадой.
– А как же! Меня Офра приводила. Она брала у них горстку брабантских кружев – восемнадцатый век, с платья Марии-Антуанетты…
– Кого? Марии-Антуа… – Я смотрю на нее и вижу то, чего раньше не замечала. Да она сумасшедшая, думаю я. Они там, в Старгороде, все с приветом. Тем более что Фрида уже лет двадцать работает в ателье Офры. Заразилась! Воздухом тем надышалась… Ой, пореже надо нос туда совать.
– И вообще, – решительно говорит моя соседка. – Вот ты пишешь бог знает о ком: о каких-то арабах, цыганах, айсорах… Возьми и напиши о моих испанцах. Вот это люди! Офра, например, – тринадцатое поколение семьи, и все говорят на ладино, ну, ты знаешь – на языке испанских евреев. Представляешь – тут собственные дети забывают родной язык за несколько лет, а эти – тринадцать поколений хранят язык и память! Офрин отец – он недавно умер – всю жизнь ходил в лавки и ресторанчики, которые держали его друзья, – специально, чтоб поговорить на ладино. Аристократы, голубая кровь! Между прочим, умер внезапно на восемьдесят шестом году, посреди яркой жизни: джипы, мотоциклы, танцы… любовниц до хрена! У старика были водительские права под номером ноль-ноль-ноль-ноль-три в Палестине. И первый в стране «Харлей» тоже был его. А тот прислали разобранным прямо в канун Пасхи. Так все мужчины поднялись из-за праздничного стола и пошли мотоцикл собирать. Пасхальный седер! Запрет на любую работу! Но не собрать «Харлей» – это было выше их сил… Да там история на истории!
Фрида уже стоит в дверях, но, припомнив что-то еще, возвращается и снова плюхается на диван:
– Вспомнила про бабушку! Тебе надо вот про кого написать – про Офрину бабушку Мирьям, я ее еще застала в живых. До девяноста шести лет была настоящей юлой: готовила, стирала, убирала, помнила всю многочисленную родню – у кого день рождения, у кого годовщина свадьбы, была в курсе всех новостей. Я с ней часто по телефону говорила: голос молодой, упругий. Дожила до второго праправнука! А как умерла – это поэма! Собрала нескольких женщин из семьи – кого хотела видеть, – выстроила вокруг кровати, дала указания – кому что оставляет, где что лежит, сказала, что жизнь считает законченной и счастливой, несмотря на все потери, закрыла глаза и – умерла. Представляешь: бабы стоят в полной непонятке: что происходит? Ждут пять минут, десять… Наконец догадались вызвать «Амбуланс» – те приехали и только смерть констатировали… И вообще! – Фрида решительно закладывает за оба ушка длинные пряди волос, словно сейчас приступит к раскройке моей новой книги: – О Старом городе надо по профессиям писать. Вот возьми портных, напиши о них повесть… О-о-о, портные Старого города!..
* * *
– Портные-то? – легко удивляется Леша Осипов. – Пожалуйста. Вас кто интересует? Могу познакомить с одной монашкой. Она русская, во время войны угнана в Германию и после Равенсбрюка назад в Эсэсэсэрию возвращаться не пожелала – умной оказалась. Со справкой Красного Креста попала в Палестину, где приняла постриг. Никаких документов у нее нет. Живет на то, что рясы шьет. Вообще, в Старгороде полно народу, живущего по странным, давно уж недействительным документам…
Итак, мы сидим в Мамиле, слева внизу развернулся Иерусалим, и не самым бедным своим боком развернулся: за куполами и пузатыми эркерами «Деревни Давида», жилого района богатых американцев, розовым гребешком сидит на холме легендарный отель «Царь Давид», взорванный еврейскими террористами во времена правления Британии в Палестине. Над ним – на улице все того же Царя Давида – монументально вздымается в небо вызывающая неприличные мысли башня христианской организации ИМКА.
А там, где улица Царя Давида, сбегая вниз, упирается в Мамилу, высится громада недавно выстроенного отеля с оригинальным именем: «Цитадель…» – опять таки – «Давида»…
Поразительно, насколько мил народной памяти этот не самый высокоморальный, вороватый на чужих жен, уклончивый и хитроумный… но дьявольски обаятельный еврейский царь, одаривший мир ликующей печалью своих песен.
– Ну так что? – спрашивает Леша. – Познакомить, с монашкой-то?.. Вы же разыскиваете «оконные» сюжеты? Так мы это запросто притянем за уши: мол, она – агентесса КГБ – шила для патриарха, старикан перед смертью поведал ей тайну о… неважно, потом придумаем. С этой тайной в груди она сигает в окно второго… нет, третьего этажа резиденции православного патриарха, сбивая с ног (этакий д’Артаньян в рясе) проходящего мимо коптского монаха… О-о!!! – У Леши светлеет лицо, словно он встретил дорогого ему друга юности; значит, тюкнула в висок очередная идея: – Вот о ком надо книгу писать: копты! Напишите про коптов. Уважьте их, тетя! Это ж последние ископаемые египтяне! Они – единственные – живут в храме, вернее, на его крыше, как Карлсон какой-нибудь. Этих черных бедняг братья по вере лягают при каждом удобном случае. И копты решили: будем на крыше жить, охранять свой маленький придел, чтоб совсем не замордовали, согласно христианской морали… Кстати, об окнах, тетя. Вы же бывали там, на крыше храма? Не пробовали в темечко купола глянуть, в тусклое такое оконце, не мытое веков десять? Пойдите и смотрите! Смотрите!!!
Он потрясает воздетыми кулаками, видимо, изображая проповедника, и чуть не сбивает локтем чашку кофе с подноса, который принесла официантка. Затем минуты три мы деятельно занимаемся тем, что пробуем разные сорта варенья и джемов в крошечных розетках. Я сразу отбираю себе варенье из пассифлоры и предупреждаю Осипова, чтобы даже не думал на него посягать. Что уж говорить о многовековой вражде христианских конфессий в храме, если здесь трудно варенье поделить.
Ознакомительная версия.
