Ознакомительная версия.
Но случается, что из этой пещеры завешенный ковром дверной проем, или просто арка в стене, ведет в некое совсем уже затхлое и тусклое, как невнятный сон, пространство, в центре которого на старом кофейном столике, инкрустированном перламутром, стоит большой серебряный поднос, а в нем – горой навалено всякой всячины, на первый взгляд непотребной. Но вот тут-то и надо остаться, тут надо хорошенько покопаться. В этой хламной куче могут попасться мятые серебряные бусины очень старых времен, наконечники копий крестоносцев, осколки флаконов римского стекла (оправленные в серебро, они так изысканно и нежно откликаются на цвет любой одежды)… Наконец, старинные монеты. Это помещение для знакомцев, для знатоков. Не для туристов. И торговаться тут надо осмотрительно, не нагло, но уж на своей цене стоять насмерть.
Так вот, в эпоху охотничьего гона за старьем, диковинами и, главное, лицами других, небывалых жизней мой друг Леша Осипов вызвался привести меня в место особое, штучное и в Иерусалиме единственное: в лавку некоего Абу-Халяля – того, что торгует настоящим дамасским шелком.
Леше я доверилась полностью, ибо он и сам – человек штучный, а для меня – даже загадочный. Осипов знает все, бывал везде, знаком со всеми. Информацией всегда владеет самой точной, в вопросе, о котором идет речь, осведомлен досконально, при этом – насмешник и баламут, и потому любой его рассказ производит впечатление розыгрыша. Еще он обладает очаровательной манерой, упоминая о ком-то, одним и тем же тоном говорить о предмете совершенно противоположные вещи, словно предлагает собеседнику выбрать, что больше нравится: «Михайлов-то? Ну, он прелесть что такое, невероятная скотина!» Или: «И он мне справедливо на это замечает, что занятия спортом укрепляют здоровье, и, по-моему, за подобные высказывания надо убивать на месте».
Меня он, наглец, называет тетей (не знаю, как это вышло, но одергивать поздно) и учит жить при каждой возможности.
Спросишь у него:
– Леша, не знаете ли, как выглядит чек банка Ватикана?
– Да ради бога, – отвечает он. – Дайте-ка ручку, тетя…
И за минуту набросает оный в деталях на ресторанной салфетке. Разве что без подписи папы римского.
Спросишь у него:
– Леша, вы шпион?
Улыбается.
– А не знаете, существует ли в Старгороде масонская ложа?
– Разумеется, тетя… Дать адрес?
– Леша! Вы масон?!
Улыбается…
Так вот, лавка Абу-Халяля.
Меня и вправду поразило это небольшое помещение с антресолью, где стояли и вповалку лежали штуки драгоценной, магически мерцающей материи, с рисунком, меняющим очертания в зависимости от времени дня – то есть от освещения. И пока я со слов хозяина записывала разные «смешные», по его мнению, факты (вроде того, что в древности ткачам отрезали язык, дабы те не могли выдать врагам секретов производства дамасского шелка), нам с Лешей дважды сварили настоящий арабский кофе, а я – чего писатель не сделает во имя будущей книги! – разорилась на две дорогие шелковые наволочки, сшитые из того отреза, что идет на облачение греческого патриарха. Оборотистый Абу-Халяль сэкономил на обрезках…
* * *
– Подумаешь, дамасский шелк! – фыркает моя соседка Фрида. Она явилась за телефоном собачьего парикмахера, да так и застряла минут на сорок – мы с ней дальние родственники по собачьей линии, всегда есть о чем поговорить. Фрида маленькая, уютная, проворная, с оттопыренными круглыми ушками, за которые, когда кроит, закладывает падающие на лицо пряди. Работает в ателье у Офры, известной в Старгороде портнихи из семьи испанских евреев, семьи разветвленной, старинной, с говорящей фамилией Толедано, чьи предки, покинув Испанию пять веков назад, поселились в Еврейском квартале.
– Знаю я Абу-Халяля. Он весь на виду, к нему то журналисты, то министры, то модисты… какой в этом интерес! Там, в соседних переулках, есть более любопытные заведения. Например, кружевная лавка старух Орландес.
– Что за старухи?
– Две старые девы, абсолютно одинаковые. На первый взгляд – близнецы, но они погодки. Может, из-за волос: у обеих – длиннющие волнистые волосы… белые-белые! Сидят посреди своей лавки в двух рассохшихся креслах, а вокруг полнейший бардак – ни полок, ни ящиков, ни витрин. Просто всюду навалены кучи старинных кружев, и какой кусочек ни вытяни – тыщи долларов стоит. Входишь – и крыша едет: будто в сказку к колдуньям попала: кучи драгоценных кружев, и посреди – две одинаковые старухи с белыми распущенными волосами, цвета как раз тех самых кружев… Вот и напиши про них.
Я впечатлилась и отправилась искать кружевную лавку; и словно в насмешку или в поучение меня заставили вдоволь покружить: торговцы Старгорода адресов не называют, они либо указывают рукой – а рука так и отплясывает джигу, – либо лукаво и подробно объясняют дорогу, перечисляя приметы, и примет тех множество: магазин ковров, где сидит калека Халаф с наргилой; за ним – правее римской колонны, левее фонтана – серебряная лавка под балконом греческой епархии, где на пороге – слепая пестрая кошка с колокольчиком на шее; за ней – лавка специй, там еще клетка с канарейкой над входом… Словом, кружила-кружила я, вывязала ногами километры кружев, на весь Старгород хватит… да и бросила это занятие.
* * *
– Как же, как же, – многозначительно усмехается Осипов. – Сестрицы колоритные. Беда только, что не всегда они там обретаются…
Мы с ним сидим в кафе в Мамиле – с недавних пор здесь модно назначать встречи: больно хороша и элегантна эта новая улица, идущая параллельно стенам Старгорода и, как лего, собранная из развалин старых иерусалимских домов. Многие годы Мамила, разрушенная боями Шестидневной войны, пребывала в унылых руинах – в самом центре Иерусалима. Несколько крупных подрядчиков дрались в судах за право отстроить этот, по замыслу отцов города, деловой и туристический центр. У нас долго судятся: шли годы и даже десятилетия… (И это очень хорошо, уверяют мои друзья-архитекторы, иначе на месте нынешней Мамилы стояли бы какие-нибудь модные в восьмидесятых дылды из стекла и бетона.)
Сейчас Мамила роскошна: она сплетена из старых иерусалимских подворотен и новых строительных технологий. В европейский торговый променад включена и отреставрированная армянская церковь. И ровная шлифовка новеньких плит из иерусалимского известняка оттеняет благородную желтизну старых отмытых камней.
Кафе здесь самые обычные, но уж очень вид красив – на черепичные крыши района Монтефиоре, на лопасти круглоголовой мельницы, на все эти белые дома, придающие холмам немного засахаренный вид.
– Старухи, конечно, примечательные, – задумчиво повторяет Осипов. – Но учтите, что они не каждый день там тусуются…
К нам наконец подходит давно окликаемая официантка и выдает огромные, как дипломы, папки меню.
– Что означает ваше странное замечание? – спрашиваю я, готовая к любому его розыгрышу. – Что вы имеете в виду?
– Да ничего особенного, – рассеянно отвечает Леша, скользя взглядом по партитуре супов, запеканок, десертов. – Кроме того, что временами лавка исчезает…
– Леша! – Я в сердцах откладываю меню. – Вы сдурели?!
– Да нет, могу поразвлечь вас историей, которая у меня с ними вышла год назад. Уж-ж-жасно соблазнительная, верьте не верьте, получилась история. Шел я, помнится, в местное отделение «Опуса Деи»…
– Ку-да-а?!!
– Ну что вы вскидываетесь, тетя, как испуганная лань. Вы что, не знали, что в Старгороде обитают и эти ребята тоже? Я брал интервью у директора. Он мирянин, очень приличный человек… Ну так вот, пробегая оным переулком, краем глаза вижу в запыленном окне неизвестной мне лавки нечто такое, от чего застываю, будто меня дубиной огрели: стоит в окне – причем именно не лежит, а стоит, будто специально ее выставили для понимающего человека, – папка гравюр моего обожаемого Жака Калло… Я, видите ли, эти гравюры тридцать лет собираю, и главное, буквально накануне просидел в Интернете часа полтора, прошерстил все антикварные букинистические сайты. У меня есть несколько его факсимильных гравюр, но я охочусь за редкой, «Изгнание евреев из Парижа», а она только во флорентийском издании… И вот бросаюсь я к окну и вижу – внизу на обложке папки: Italia-Firenze, и понимаю, что там она, родная, внутри! И главное – чепуха какая-то: лавка – кружевная, на вид заброшенная, захламленная… Не процветающий, скажу вам, у заведения вид. Отнюдь. Откуда ж гравюры? Вхожу – сидят два пугала, будто меня и дожидаются. И вид у них… ну, скажу вам – вид такой, что самое им место на тех гравюрах. Балакают по-испански, по-французски и по-итальянски. Пытаюсь выяснить: по-каковски еще? Надо ж и объясниться… охотно отвечают: по-фламандски! Ну не едрена ли мама – в городе Иерусалиме?! Тогда я жестами: мол, тут у вас в окне папка с гравюрами стоит. Продается? А как же, кивают, продается, продается… А у меня сердце как молот: бух-бух, бух-бух… Нельзя ли взглянуть? Пожалуйста, пожалуйста…
Ознакомительная версия.
