Малый свидетель! “Тень, что становится зримой”! — воскликнул однорукий. — Они повергли колесо ниц перед крестом!»
Теперь он почти орал.
«И они поделили землю так, как указывала им тень от скрещенных рук! — Литфас воспроизвел рукой соответствующее движение. — То, что Эг вдобавок ступил ногой в лужу, — воскликнул он опять, — было только следствием — поспешной ретирадой того, кто первым понял, что там совершилось; он осознал ужас совершенного деяния и пытался стереть оставленные следы».
Будто решив отдохнуть от своих объяснений, которые очевидным образом захватили его в свою власть, Литфас снова ухватил свой бокал — однако и бокал, и бутылка, стоявшая за ним на прилавке, были пусты. Возбуждение, охватившее его необычайно быстро и до крайней степени измучившее (лицо его стало багровым, руки дрожали, а с лысины потоками струился пот), столь же быстро улеглось опять. Он снова овладел собой, и я заметил быстрый взгляд, какой он украдкой бросил на мой бокал — словно раздумывал, каким бы образом его заполучить. Я обхватил бокал пальцами, чтобы он не мог в него заглянуть. Он быстро выпрямился. «Извини», — сказал он, задев мой затылок рукавом ночной рубашки, когда доставал из шкафа за моей спиной один за другим четыре полных графина с вином. Как и из первой бутылки, он опять извлек зубами бумажную затычку; только теперь не выплюнул ее на пол, а положил, почти бережно, рядом с графином на стол и наполнил свой бокал.
«Ничто нельзя поворотить вспять, — опять заговорил он. — Всякая попытка сделать бывшее небывшим делает все только хуже, замутняет ясное. Тебе светлое, — произнес он значительно, — а мне мутное! Важны не наши поступки, а то, что скрывается за ними, умолчанное. Ну, да неважно. Сколько ни старались наши праотцы — а за ними и мы — исправить прежнее нечестивое деяние, от этого только усугублялась наша старая вина. Земля, однажды поделенная на части, остается разделенной. Ахура не принимает назад того, что у него похитили!» — он одним глотком опустошил бокал и покачал его в руке.
«Дело в том, что в то время, — сказал он и посмотрел вниз, на свою левую руку, будто она была камнем, лежащим на дне глубокого озера, — примерно поколение спустя после святотатства и после того, как наши праотцы-основатели были — каждый по-своему — наказаны за то, — тогда-то и появляются первые сообщения о потлаше. О большом размене, “надь-потлаше”! — подчеркнул он. — Как я уже говорил, “потлаш” по-немецки означает “замена”; и все дело первоначально вращалось вокруг замены, причем в двояком смысле. С одной стороны, потлач наши предки мыслили себе как искупительную жертву Ахуре, с помощью которой хотели умолить о прощении нашей вины; но, с другой стороны, изощренно продуманный, двойственный механизм потлача способствовал тому, чтобы все последующие поколения, по крайней мере символически, в малом размере повторяли преступление наших праотцов, а именно: похищали то, что было им подарено. Размен! — воскликнул однорукий, крепко стукнув кулаком левой руки по краю прилавка. — “Наносить визит”! Делить добычу! Ты это уже изведал на собственной шкуре!» — сказал он, и я почувствовал на себе его взгляд, однако не поднял глаз.
«В одной, ныне, к сожалению, утерянной рукописи, — продолжал он, опять успокоившись, — нам повествуют, что Ода Вишса, сын Селя, в качестве покаяния за отцеубийство и во искупление совершенных отцом преступлений уступил жене все свое имущество в тот день, когда их первый сын достиг совершеннолетия. Рассказывают, что жена Оды, в свою очередь, желая омыть себя от вины и по мере сил загладить нечестивые дела мужа и свекра, пригласила к себе в гости семейства троих остальных праотцов-основателей и в ходе празднества, длившегося три дня, поделила доставшееся ей наследство между всеми прочими — а Ода, помешавшийся от такого разбазаривания, заколол ее ножницами и за то, в свой черед, был заколот собственным сыном. Примеру семьи Оды последовали и другие три клана, хоть, впрочем, до отцеубийства там не дошло. И всякая женщина после смерти мужа стала раздавать членам трех других кланов ту часть наследства, которую она получила в день совершеннолетия первенца, — плоды трудов целого поколения. И это было нарушением второй нашей заповеди, которая наряду с запретом принимать подарки запрещает и передавать их третьим лицам. Так женщина раздаривала дальше все, что досталось ее семье от предыдущих потлачей. Стоп», — однорукий задумался.
«Таким образом, у нас возникло нечто вроде меновой торговли, а из нее развилась сегодняшняя разновидность “визитов на дом”, эта узаконенная форма воровства. Первоначально каждый предоставлял в распоряжение других те излишки, которые образовывались у него от пользования захваченной землей и которые с течением времени скапливались в его амбарах, в качестве возмещения за то, что другие отступились от своих прав владения, — однако и дальше сохранял землю за собой. Благодаря тому он всегда был в состоянии прокормиться плодами собственных трудов, а то, чего ему недоставало, получал от других во время регулярно проводившихся разменов. Позже мысль о возмещающих подарках и о самом получении подарков была утрачена — вероятно, оттого, что все яснее становилась бессмысленность и безнадежность подобных попыток загладить проступки, — и на место этой мысли пришли алчность и хищничество, желание обогатиться так же, как обогащались отцы. Исполнению последнего намерения благоприятствовало то обстоятельство, что жертвой грабежа оказывалась одинокая женщина, беззащитность которой только разжигала в мужчинах жажду насилия, и без того потаенно жившую в их душах. Ибо с возникновением обычая потлаша в нашем обществе постепенно произошли существенные сдвиги во властных отношениях», — объяснял однорукий.
«Большому потлачу мы обязаны зародившимся разделением труда, — сказал он. — Мужчины все больше посвящали себя производству, а женщины получили исключительное право на продажу и распределение продуктов. Однако в результате произошел переход власти от мужчин к женщинам, и, по-видимому, в том были свои положительные стороны, потому что женщины, по природе своей, обманывают гораздо легче мужчин, а потому торгуют более ловко. Во всяком случае, со временем мужчина утратил всякое значение, зато женщина стала значить все».
«“Только мертвый сын — хороший сын”, — такая у нас имеется старая пословица. Она ведет свое происхождение из того времени, когда большой потлач устраивали по случаю совершеннолетия первенца. И хотя у нас нынче все происходит по-другому, само отношение к мужчине не изменилось. К нему относятся хорошо до тех пор, пока он не возмужает. (Ты просто не поверишь, — заметил Литфас, — какими средствами матери в те времена пытались отсрочить возмужание сыновей, помешать ему, потому что это грозило им потерей всего имущества, — между тем как другие женщины всячески способствовали скорейшему пробуждению в них мужских инстинктов!) Когда наступал этот момент, для нас все было кончено. Это и по сей день так. Сыновья могут быть женщинам очень и очень дороги (по тем или иным причинам), зато их мужья не значат для них ровно ничего. Достаточно одного мановения женщины — и мужчина должен уйти. Однажды вечером он приходит домой, а его ящик с инструментами стоит перед дверью, рядом лежит мешковина, в которую завернут дневной паек — хлеб, мясо, фрукты, смотря по сезону, и он понимает: отныне он потерял все. Все прошло. Кончено», — он сделал вдох сквозь зубы, а на глазах у него выступили слезы. Я отвернулся. Мне и без расспросов было ясно, что с ним тоже случилось такое.
«Ну, да не важно», — сказал он.
«Если мы сегодня бедны, — произнося эту фразу, он сделал ударение на каждом слове; затем поставил бокал на стол и пальцем немного отодвинул его от себя. — Если мы сегодня бедны, — повторил он, после сделанного отступления опять поймав прежнюю нить, — то это еще ни в коей мере не означает, что преступление наших праотцов уже забыто или что мы вновь приближаемся к состоянию невинности и благодати, — напротив! То, что мы бедны, означает всего лишь, что зло сбросило с себя милую маску и за ней наконец проступила истина во всей ее неприглядности; что нам явлено то, от чего мы с незапамятных времен пытаемся спастись бегством: от вида нагих стен нашей алчности. То есть это означает лишь то, что срок настоящей расплаты неумолимо близится. Третий поворот ключа!» — воскликнул однорукий.
