Он подошел к письменному столу, снял трубку, быстро набрал номер и, повернувшись спиной, заговорил сбавленным голосом, удивившим Александра своей мягкостью:
— Лю, это я… Звоню из Москвы. Я здесь. Да. Через двадцать минут. На автобусной остановке. Я тоже. Знаешь, у меня в батарее хохлы говорили «соскучился за вами», когда ухаживали за санинструктором. Нет, я не ухаживал, Лю. Просто ты не любишь меня. Могу написать это в «Книге жалоб». Во всех магазинах Москвы. Это не очаровательная глупость, а констатация. Я еду. Выходи из дома, когда в окно увидишь меня на остановке.
Он положил трубку, и сейчас же Твердохлебов, как по команде, вырос перед ним тяжеловесной громадой, махнул вместо салфетки широченной ладонью по рту, вытирая губы после допитого стакана вина, пробасил:
— Да-а, хохотать и сморкаться хочется. Как Ромашка наш обо… обделался. Танкист, хфилософ, а башкой не сообразил. Тугоподвижность, как ты говоришь, Аркаша. А?
— Не хохотать хочется, а покрыть все сплошным хохотом и матом, — поправил Кирюшкин жестокосердно. — Умение жить — умение держать уши гвоздем, а не развешивать ухи по-ослиному. — Он оторвал листок от блокнота возле чернильного прибора, выдернул карандаш из керамического стаканчика и, положив листок и карандаш на столик возле дивана, сказал: — Твоя записка, Саша, наверняка снимет дома напряжение.
И Александр, в испарине слабости, преодолевая непослушность в отвыкшей от карандаша руке, написал насильственно старательным почерком:
«Дорогая мама, посылаю тебе первый полученный аванс. Со мной все в порядке. Целую тебя, Александр».
— Все теперь зависит, Сашок, от нашей воли, — сказал Кирюшкин, пряча записку в карман гимнастерки. — Или пан, или пропал. Не царь, не Бог и не герой… Кроме нас самих.
Александр проводил их, пожав обоим руки без прощальных слов, потом утомленно присел на подоконник, глядя на свет абажуров в двух еще не потушенных в ночном дворе окнах. Полный месяц висел невысоко в небе, крыши блестели. Синий воздух заполнял двор текучим озером, дымился, сквозил меж тополиных ветвей, длинные тени пролегли по земле. Он смотрел на крыши, на тени тополей, на месяц, в голове его вертелась одна и та же фраза: «Со мной все в порядке», — и непроглатываемый комок в горле прерывал ему дыхание. Он вспомнил слабую шею, тихий голос, всепрощающий взгляд ее задумчиво-печальных глаз, и влажно мерцающие лучи начали протягиваться от месяца к земле, сходиться и расходиться зыбкими веерами. Он понял, что впервые за много лет его душат забытые с детства слезы — от любви, вины, жалости к матери.
Он услышал звон разбитого стекла, брызжущий звук осколков, чей-то испуганный вскрик возле самого лица, сквозь сон почувствовал, как теплой щекой Нинель прижалась к его груди, точно ища защиты, и он, мгновенно придя в себя, протянул руку к выключателю, но она остановила его шепотом:
— Не зажигай свет, Саша!
— Успокойся, Нинель, я посмотрю, что за чертовщина!
Он соскочил с дивана.
В сером предрассветном сумраке проступал квадрат окна (ночь стояла душная, штора не была задернута), и сразу же Александр увидел в стекле крупную пробоину, она смутно прорисовывалась наподобие гигантского паука — трещины от дыры расходились лапками в разные стороны; осколки поблескивали на подоконнике и на полу — подойти ближе босиком было нельзя. Тогда он шагнул к другому окну, раскрыл его в хлынувший ночной воздух и с высоты третьего этажа вгляделся в тихий двор внизу, темный от тополей, без единого огня в соседних окнах. Двор спал под звездами, ясными и низкими перед рассветом, и нигде — ни голоса, ни движения, ни шагов — все покоилось в безмолвии на исходе ночи.
«Кто же это решил разбивать стекла? Уличная шпана? Может, швырнули камень потому, что мы долго разговаривали с Нинель, не гасили свет и наше окно кого-то раздражало?»
Встревоженный голос Нинель послышался за его спиной:
— Посмотри, что я нашла! Вот здесь, возле стены…
— Что там?
— Вот, посмотри. Что это?
Он различил ее в водянистой полутьме, закутанную в халат, от этого вроде бы незнакомую, потолстевшую, она со страхом держала в руке какой-то белеющий комок, и Александр, не сомневаясь, что она нашла камень, включил на письменном столе свет лампы, ожививший комнату разительной яркостью, взял из ее руки увесистый комок. Она вскрикнула:
— Зачем ты зажег свет? Погаси сейчас же!
— Не зажигать свет бессмысленно, — успокоил Александр. — Не будем показывать, что мы перепугались, затаились, как мыши. Возможно, кто-то посмеялся и наблюдает за окном. Нет, это не просто камень, — сказал Александр, разглядывая увесистый предмет, обтянутый перевязанной шпагатом пленкой, сквозь которую виднелась обернутая вокруг него бумага в синюю тетрадную полоску. — Странноватая штука, черт возьми, типичный метеорит… из аптеки, — добавил он без улыбки, срывая шпагат с прозрачной пленки, и развернул тетрадный листок, обжимавший коричневый булыжник. — Все ясно, абсолютно ясно.
На тетрадном листке крупными буквами химическим карандашом было выведено коряво:
«Тебя мы вычислили. От нас не слиняешь, курва. Под землей найдем».
— Что это за письмо? Кто это? — выговорила Нинель, заглядывая сзади, и, вмиг догадавшись, порывисто припала лбом к его плечу. — Это те, с которыми ты дрался? Это они?
Он не ответил, положил записку на письменный стол, плотно придавил ее булыжником, постоял немного, обдумывая значение этой записки, и до него плохо дошел голос Нинель:
— Они тебя преследуют? Они, это они? — Она обняла его сзади, все сильнее вжимаясь лбом в его плечо. — Но как же они узнали? Кто же им сказал, что ты здесь? Ведь сюда приходили только твои товарищи и доктор? Как они узнали?
И, подбирая слова сверх меры уравновешенно, чтобы не обострять того, что стало очевидным и что так испугало ее, он ответил:
— Это не так трудно. Им помогает уличная шпана. А она за мелкую плату может следить за каждым. Это в нашей жизни не самое удивительное.
Он легонько повернул ее к себе, чтобы обнять всю, но мешала раненая рука, тогда он улыбнулся ей в обмирающие глаза, поцеловал ее в висок, и она ответила ему напряженной улыбкой, мигом погасшей.
— Почему ты со мной так говоришь, Саша?
— Я не хочу, чтобы ты боялась чего-то. Записка с угрозой — клочок бумаги.
Она уткнулась носом ему в шею, заговорила торопливо:
— Нет, я не трусливый заяц! Но они тебя преследуют! А это же — банда! Здесь нельзя тебе оставаться! Они что-нибудь сделают чудовищное! Мы уйдем отсюда сегодня же!
— Куда, Нинель?
Она отклонилась назад, глаза ее завораживали, умоляли и требовали немедленного подчинения.
— Я отвезу тебя к моему брату, он живет возле Калужской площади. Знаешь кинотеатр «Авангард», в бывшей церкви? Вот там, в переулке, за кинотеатром. Собирайся, Александр, сейчас же! В пять часов начинают ходить трамваи.
Он спросил нетвердо:
— Уходить сейчас? — И почему-то не поверил, что у нее есть брат: — Он старше тебя, твой брат? Младше?
— Сводный. Сын первой жены отца. Одевайся! — поторопила она. — Я оденусь быстро. Тебе помочь? Как ты себя чувствуешь? Очень болит рука?
— Я прекрасно себя чувствую, — солгал он и неудачно пошутил: — Причина — готов к новым приключениям.
— Саша, ты можешь еще шутить? Ты неискренен со мной?
Неестественным, наверное, казалось то, что угрожающая эта записка, присланная каким-то, должно быть, тюремным способом, не всколыхнула в нем ни чувства наступающей опасности, ни боязни мщения, только зябкий холодок на минуту стянул кожу на щеках, обвил его грудь как ремнями, и это тугое чувство было схоже с обезоруженным гневом, будто издали приближалась, заходила гроза, а он мало что мог сделать, чтобы укрыться от нее.
— Ты уверена, что твой брат примет меня не так, как твой отец? — спросил он, не отвечая ей прямо. — Нежданный гость, да еще раненый…
Да, он не был с ней искренен в той мере, в какой была открыта она. Он почасту сдерживал себя выказывать душу, скрывая боль, бессилие, стесняясь на людях проявлять свое преданное отношение к матери, которую теперь, после гибели отца, любил отчаянной жалостью верного сына. Близость непостижимого и вечно родного, единственного, непреодолимая пропасть между войной и прошлым возникали перед ним как знак предсуществования, рождая сладкую тоску по чему-то далекому, неизъяснимо счастливому, что было только в детстве и что навеки минуло, сгорело в огне. Война выработала в нем внешнюю неуязвимость. Он сознавал это, в нем жил лейтенант, командир взвода разведки, «смертник», обязанный в самой безвыходной обстановке внушить себе, что он презирает страх, трусость, минутную слабость. И — чтобы не унизить себя в собственных глазах — готов терпеть и считать риск качеством мужского порядка.
