— Ошибся? Я ошибся? Разве вы не миссис Молби? — Он чуть не орал. — Разве вы не миссис Молби, голубушка?
— Да, да, но мою-то кухню ведь незачем красить.
Он закивал. Кивал медленно, а когда перестал кивать, стал ее буравить темными глазами из-под сивой челки. И совсем тихо сказал то самое, что она и опасалась услышать: мол, она его не поняла.
— Я, миссис Молби, думаю о нашем обществе. Думаю о вас — вы ведь живете над зеленной лавкой, и при вас ни одной живой души, кроме попугайчиков. Вы поможете моим ребятам, миссис Молби, они помогут вам. Вам это ничего не будет стоить. Скажем так, миссис Молби: мы проводим опыт по улучшению отношений в обществе.
Он напомнил ей картинку из учебника по истории, ту давнишнюю, на уроке истории у мисс Дикон, картинку, где нарисован круглоголовый[74].
— Вот так-то, миссис Молби, — сказал он, а перед тем, пока он напоминал ей круглоголового, успел что-то еще сказать.
— Да только моей-то кухне ремонт не требуется.
— Что, если нам глянуть на нее одним глазком?
Она провела его на кухню. Он оглядел стены персикового цвета, сверкавшую белую масляную краску. Ремонт обошелся бы ей фунтов в сто, не меньше, сказал он; и тут же, к ее ужасу, начал все сначала: он что — думает, она не слышала его? Повторил, что он преподает в Тайтской средней школе. Не иначе как решил: откуда ей знать, что это за школа, а она знала — нелепо расползшиеся в разные стороны корпуса, сплошь стекло и бетон, вдоль них по тротуарам носятся взад-вперед ребятишки, сквернословят почем зря. Он опять сказал, а ведь говорил уж об этом: мол, среди них есть и дети, лишенные тепла домашнего очага. Те, кого он собирался прислать к ней утром во вторник, все лишены этого тепла, а для них это, знаете ли, не шутка. По его глубокому убеждению, повторил он, мы в долгу перед такими детьми.
Миссис Молби и на этот раз согласилась: да, что и говорить, лишиться тепла домашнего очага — очень тяжко. Вот только, объяснила она, жаль тратить такие деньги, раз ее кухню ремонтировать ни к чему. Кисти и краски-то нынче недешевы, напомнила она.
— Освежим вам вашу кухоньку, — он чуть не орал. — Во вторник, миссис Молби, с утра пораньше.
С тем и ушел, и тут она сообразила, что он не назвал свою фамилию. Решила: может быть, она ошиблась, и стала перебирать в памяти всю их встречу с той минуты, как он позвонил в дверь. «Я из Тайтской средней школы» — так он сказал. А фамилии никакой не называл, это она помнит точно.
На старости лет миссис Молби стремилась к четкости во всем, вплоть до мелочей. В восемьдесят семь лет четкость дается непросто — и прислушиваться надо изо всех сил, и давать себе потачки нельзя. Чтобы люди видели — ты все поняла, потому что они не очень-то в это верят. Достичь взаимопонимания — вот как нынче это называется, а не как раньше, попросту — понять друг друга.
Миссис Молби была в платье синими цветочками по голубому полю. Высокая, в старости она ссохлась, сгорбилась. Лицо в старческих коричневых крапушках венчали редкие белоснежные волосы. В больших карих глазах, некогда первой ее красоте, поубавилось живости, они устало смотрели из-за стекол очков. Джордж, ее муж, — ему раньше принадлежала зеленная лавка, над которой они жили, — пять лет назад помер; ее сыновья, Эрик и Рой, погибли в африканской пустыне, в одном и том же месяце — в июне 1942 года, — в одном и том же отступлении.
Зеленная лавка была самая что ни на есть непритязательная, и помещалась она на непритязательной улочке Агнеострит в Фулеме. Нынешние ее хозяева, еврейская чета по фамилии Кинг, приглядывали за миссис Молби. Следили за ее уходами — приходами и, если она целый день не показывалась, звонили в дверь, проверяли — не случилось ли чего. У нее была одна племянница в Илинге — она навещала ее два раза в год, и другая — в Излингтоне, но та еле ходила из-за артрита. Раз в неделю к ней наведывались миссис Гроув и миссис Холберт, привозили «обеды на колесах»[75]. Заглядывали мисс Тингл, из социального обеспечения, ну и его преподобие Буш. Приходили контролеры снимать показания счетчиков.
На старости лет миссис Молби была счастлива уже тем, что по-прежнему живет в том самом доме, в котором жила с 1920 года, с самой своей свадьбы. Боль от несчастья — гибели сыновей — с годами притупилась, а после мужниной смерти она приноровилась жить одна. Ей хотелось только — жить в привычной обстановке вплоть до смерти, смерть же ее не пугала. Она не верила, что встретится за гробом с сыновьями и мужем, а если и верила, то, во всяком случае, не буквально, так же как не верила, что прекратит существование, едва испустит дух. Миссис Молби много размышляла о смерти, и ей казалось, что она походит на сны. Рай и ад представлялись ей чем-то вроде кинокартин, то есть вереницей сновидений, в одних случаях приятных, в других кошмарных — разница была лишь в том, что от них не пробудиться. И наказания, и награды, считала миссис Молби, посылает не всемогущий Бог по любви своей, а совесть человеческая — она умирает в последнюю очередь, она одна и наказывает и награждает. Ее размышления о Боге — а миссис Молби предавалась им чуть ли не всю жизнь — обретали смысл, когда она думала о Нем в таком плане, когда отбрасывала мистические свойства, которыми наделяли и церковь, и Иисуса Христа. Но, не желая обидеть его преподобие Буша, она, когда он приходил, держала свои выводы при себе.
Сейчас миссис Молби опасалась лишь выжить из ума — тогда ей не миновать Ричмондского дома для престарелых «На закате», который так нахваливали его преподобие Буш и мисс Тингл. Мысль о том, что ей придется жить, как говорится, «в коллективе», в окружении других стариков, с вечными концертами самодеятельности и карточными играми, отравляла ей существование. Всю свою жизнь она на дух не переносила коллективных мероприятий, даже на экскурсии и то никогда не ездила. А любила она свою квартиру над зеленной. Любила спускаться вниз по лестнице на улицу, проходя мимо лавки, поздороваться с Кингами, покупать корм для птиц, яйца, растопку, свежий хлеб у Лена Скипса — ему уже шел шестьдесят третий год, а она еще помнила его новорожденным.
Пуще всего она боялась, что ей придется расстаться с Агнес-стрит, и этот страх подчинял себе всю ее жизнь. Со всеми, кто ее посещал, она постоянно была начеку, вглядывалась им в глаза, стараясь прочесть в них — не считают ли, что она выжила из ума. Вот почему она так внимательно прислушивалась ко всему, что ей говорили, вот почему не позволяла себе рассредоточиться — чтобы, не дай бог, ничего не упустить. Вот почему улыбалась и старалась во что бы то ни стало быть общительной, покладистой. Понимала, что ей самой ни определить, когда она выживет из ума, ни отбиться от этого обвинения.
Учитель из Тайтской школы давно ушел, а миссис Молби все не могла успокоиться. Визит сивого с самого начала ее озадачил. Ну разве не чудно, что он не назвал своей фамилии и вдобавок сперва сунул сигарету в зубы, потом вынул и положил обратно в пачку. Испугался, что она обидится, если он будет обкуривать ее? Что бы ему спросить у нее разрешения, а он и не упомянул о сигарете. И к тому же не сказал, от кого слышал о ней: не сослался ни на его преподобие Буша, к примеру, ни на миссис Гроув, миссис Холберт или мисс Тингл. Возможно, он заходил за покупками в зеленную, но из его слов этого никак не следовало. В придачу ко всему было у нее и еще одно соображение: ее кухня вовсе не нуждалась в ремонте, — и оно было самым важным. Она пошла еще раз посмотреть на кухню: у нее зароились опасения, вдруг там какой-то непорядок, а она и не заметила. Она снова перебрала в уме, что этот тип говорил об улучшении отношений в обществе. Перед такими нахрапистыми людьми поневоле пасуешь, оттого твердишь одно и то же, и вскорости уже пора проверять — не кажется ли со стороны, что ты выжила из ума. Но имелось у нее и другое немаловажное соображение: человек хочет сделать доброе дело, помочь детям, лишенным тепла домашнего очага.
— Здорово! — так приветствовал ее парнишка с блондинистыми патлами поутру во вторник.
С ним явились еще двое ребят: один — чернявый, с шапкой курчавых, торчащих во все стороны волос, другой — рыжий, с сальными космами до плеч. Была с ними и худосочная, носатая девчушка, она беспрерывно что-то жевала. Все тащили кто что: банки с краской, кисти, тряпки, голубое пластмассовое ведро, транзистор.
— Мы пришли навести красоту у вас на кухне, — сказал блондинчик. — Вы, значится, будете миссис Уилер?
— Нет, нет, я миссис Молби.
— Так и есть, Атас, — сказала девчушка. — Она — Молби.
— А он вроде говорил Уилер.
— Уилер — это та бабка из москательной, — сказал курчавый.
— Ну ты, Атас, даешь!
Она пропустила их в квартиру, сказала: спасибо вам, что пришли. Провела в кухню, попутно заметив, что, собственно говоря, красить ее не нужно, да они и сами все увидят. Она еще раз подумала, добавила она, и вот о чем хочет попросить: а что, если они просто помоют стены — ей самой это уже несподручно.
