А это что такое?
Полкой выше он заметил фолиант в кожаном переплете. Чтобы добраться до него, он подтащил стул и взобрался на сиденье (подумалось, что Крафт, должно быть, часто делал то же самое); книга оказалась на удивление легкой, он вытащил ее и, не проявив чудес ловкости, спрыгнул на пол.
Невозможно разобрать, чье имя обозначено на золотом тиснении корешка. Он поднес книгу к окну, положил на стол, где увяло с полдесятка узамбарских фиалок, и открыл, думая, что заранее знает содержимое.
Господи боже.
Но оказалось, что это не «Истинное и Правдивое Повествование» и не дневник Ди. Он уже читал эту книгу — многоязычное издание итальянского… скажем так, романа; однажды летом, еще в колледже, он намучился с таким же изданием, работая над статьей.
Hypnerotomachia Poliphili Франциско Колонны, издание 1594 года, хотя роман написан за сто лет до того в доминиканском монастыре.[311] На итальянском языке с параллельным французским и английским переводом, в три колонки; гравюры на дереве, и так знакомо похрустывают тоненькие странички. Le songe du Polifil.[312] «Любовные борения Полифила во сне».
Прохладный недвижный воздух в зале для редких книг библиотеки Ноута, снаружи — буйное лето. Лето перед последним учебным годом; он работает над тем, что именуют дипломом с отличием, — за это ему платили, хотя и недостаточно, а еще он мыл посуду в одном из отелей в центре города — слава богу, в юности мы способны на то, что уже никогда не сможем повторить позже.
Часть первая. Глава первая. У Полифила выдалась плохая ночь, он ворочался и не мог заснуть: был я безутешен и печален, виной всему моя несвоевременная и безответная любовь, погрузившая меня в омут горьких сожалений. Проснувшись, он повел себя так, как обычно ведут несчастные влюбленные, как это было знакомо Пирсу — мои беспорядочные чувства не способны найти утешение ни в удовольствиях сомнительных и притворных, ни, чистосердечно и бесхитростно, в единственном моем божестве, — на заре он уснул и увидел сон.
Боже, он вспомнил: первое лето уже в качестве ученого, вечно брюзжащая посудомоечная машина. Возможность: отчего жизнь, отчего пора столь стесненная, казалась Пирсу полной возможностей, званым обедом, хотя и устроенным не для него, но в то же время для него, как и для любого другого. И несмотря на это, он пытался с ироническим пренебрежением относиться и к напыщенным глупостям книги, и к самому себе: наконец-то ему была дарована ирония — новейшее его оружие, меч и щит разом.
Полифилу приснилось, что он проснулся на обычном лугу, сплошь покрытом цветами; в своем сне он попадает в обычный темный лес, войдя же, не знаю, как выбраться из него. Долгие борения — и он вновь на свободе, слышит ангельские голоса, снова засыпает, ему снится, что он опять проснулся, еще один усыпанный цветами луг, — на этот раз где-то вдалеке он видит огромный храм или гробницу, куда и отправляется.
Здесь была иллюстрация — гравюра по дереву в полстраницы. Со смешанными чувствами Пирс прикоснулся к нему. Эгипетский обелиск, лестница, куб, пирамида, сфера.
Эту книгу ему посоветовал научный руководитель, Фрэнк Уокер Барр, подмигнув Пирсу, как будто знал, что за шутку сыграет с ним. Пирс так и не узнал, что же сам Барр думал об этой книге; ему самому понравилось в ней то, что она не могла нравиться никому — все на поверхности и ничего внутри, вызывает клаустрофобию не хуже причудливой гробницы: в эти дни его тянуло ко всему закрытому, к лабиринтам и замкнутым кругам, — возможно, потому, что ему казалось, будто он отлично знает все входы и выходы и сам-то не попадется. Ха.
Полифил входит в храм, пытается подняться по ступенькам, терпит неудачу, уходит; входит в кубическое основание храма, читает надписи, истолковывает значение фресок — все они посвящены любви, все уместны, но непонятны. Являются новые и новые предметы, создавая впечатление полной неподвижности. Он находит статую слона,[313] на спине которого сооружен еще один обелиск, изрезанный значками, которые художник полагал иероглифами; проникает в тело животного, находит могилы, не то статуи обнаженных мужчины и женщины, читает надписи (Пирс продирался сквозь эллиптическую латынь без всякой уверенности, что правильно понимает смысл). Все это было словно Череда Фантазий, как в черно-белых эстетских фильмах, где он как раз снимался, множество грозных образов, никогда не повторяющихся — или, напротив, множащихся бесконечно.
Другие гравюры. Малютка Эрос на колеснице, запряженной обнаженными девушками, погоняет их связкой розог — да, любопытно. Любовь. Нет на земле большей силы. Легко запутаться: какие сцены во сне Полифил наблюдал, а с какими знакомился по сновидческим фрескам или табличкам. В конце книги он находит свою возлюбленную Полию, но, проснувшись, понимает, что ее нет рядом. Тем летом Пирсу удаюсь сделать лишь одно критическое наблюдение касательно герметико-археологического крипторомана: герой засыпает дважды, а просыпается лишь раз.
Значит, в конце он, очевидно, все еще спит — в сновидческих книгах такой финал нечасто встречается, и в заключении статьи Пирс иронически предположил, что это сделано с умыслом; в те дни ему нравились также незавершенность, лимбы, тюрьмы, безвыходность. В конце концов — как он вспомнил теперь — Пирс потерял записи и черновики в кинотеатре и работу так и не сдал.
«Полия», кстати, может означать «множество». Полифил: любящий многих или любящий Множество.
А вот иллюстрация к этому. Обелиск венчает статуя Пана, сына Гермеса, отца множественности, Омниформа или Пантоморфа. Высоко поднятый, гордо вздымающийся — «итифаллический»,[314] так, кажется, называют? В общем, книга была, помимо прочего, своего рода утонченной порнографией. Окружающие Пана нимфы протягивают ему фрукты и цветы; бык украшен гирляндами; музыка, вино, дымок от принесенной жертвы. Страна Голопопия.
А вот и окрыленная Любовь — повзрослевший, улыбающийся мальчик ведет свою также окрыленную мать — очень необычно, крылатая Венера, первый раз вижу.
Кер,[315] вырвалось у него: словцо из курса греческой истории, прочитанного Фрэнком Уокером Барром, а может, из какой-то старой книги, но какой? КЕР, опасное, ужасное существо, крылатое, улыбчивое, безжалостное.
Вдруг все чувства Пирса обострились, будто откликнувшись на что-то — на чье-то присутствие в ярко-темной комнате.
Что это?
Он или комната, в которой он стоял, наполнились неким таинственным чем-то. А может, оно уже было здесь? Его сердце распахнулось, чтобы впустить или выпустить нечто — то, что возвращалось к нему и в то же время откуда-то надвигалось.
— Что, — громко произнес он и напрягся в ожидании. — Да, — ответил или прокричал он, как будто прыгая со скалы, ему было все равно, он лишь знал, что рядом с ним, уже в руках, что-то, предложенное ему, и медлить нельзя. — Ну, вернись же, — сказал он.
Пожалуйста, вернись, пожалуйста, послушай, я же повзрослел, я не растрачу впустую, применю в своей жизни, пожалуйста; в этот раз я не сглуплю, только не умирай не уходи навсегда.
Оно уже исчезло. Что бы там ни было. Он понял, что долго стоял не двигаясь, дрожа, словно тетива.
— Всё, нету, — сказал он.
Что же было ему предложено? И было ли? Его сердцу или разуму был явлен образ: кажется, женщина, и, и. Может быть, как-то. В глубине сердца ему открылась некая преображающая сила, он увидел ее и понял, как долго жил без нее.
— Любовь, — сказал он.
Он закрыл безнадежно мертвую сновидческую книгу и вновь забрался на стул, чтобы поставить ее обратно. Затем слез. Освещение в старой затхлой комнате переменилось. Он не мог уже ни о чем думать, ни о чем, кроме обеда.
Обед был в его сумке — пятнистой, обшарпанной сумке, в которой он многие годы носил свои книги, как гравер по дереву — свои дощечки. В бумажном пакете (как его называют в Кентукки), под книгой о Ди и свернутыми в трубку листочками с заявкой на книгу — заявкой, благодаря которой литературный агент Джулия Розенгартен продала его издательству «Кокерел-букс».
Он вынул книгу и обед и вышел из библиотеки (мгновенное сомнение в коридоре, ну кто поверит, что здесь можно запутаться, направо? налево?), прошел через кухонную дверь и вышел в сад. Там он сел на каменную лавочку, почитать и подкрепиться.
И тут же почувствовал: та сила вернулась, пришла с ветерком, что овеял мокрую от пота рубашку и волосы; явилась, хоть и не столь сильная, но он был уверен: она пришла и не уходит.
Выпрямившись, он сидел неподвижно, с бутербродом в руке, пытаясь увидеть лицо, услышать имя.
Пожалуйста, не навреди мне, молил он, хотя сам не знал, кого, и не знал, что она может сделать или сделает наверняка. И все же боялся.
